Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [49]
Под видом коктейля à la russe были представлены стихи Михаила Айзенберга, причем сам поэт не без меланхолии заметил, что отбор стихов с требуемой тематикой привел его к неутешительному выводу: еда там поминается только в качестве закуски, и притом очень скудной. В обсуждении наиболее острым был вопрос из зала касательно возможности сидеть, как было сказано в одном из прочитанных стихотворений, между тещей и деверем: ведь теща, заметили знатоки, родственница жены, деверь же — родственник мужа. Выяснилось, что сидел лирический герой, а ему все можно.
Из стихов другого поэта, выступавшего на конференции, Руслана Элинина, запомнились караси, которые «глядят сексуальные сны», и короткое стихотворение, вполне отвечающее тематике собрания:
Абрам Рейтблат, отнесенный программкой в рубрику «Бульон», рассказал о «Семантике еды в жизни и творчестве Ф. В. Булгарина»[117]. В творчестве случались пассажи вполне аппетитные, как то «пирог с рыбою, в котором могла бы выспаться сама хозяйка» (ну очень большой!) и «холодное, которое надлежало разогреть», для чего — не без успеха — прибегнули к наливкам. Случались и вещи, которые, пожалуй, возмутили бы современных феминисток и борцов за права: в доме идеального помещика Россиянинова за столом всем налили вкуснейшей наливки — за исключением детей и дам! Булгарин писал о гастрономии не только в романах, но и в публицистике — например, в созданном им журнале «Эконом» (замечу, что в булгаринской фразе «ресторация Леграна в своем деле то же, что Вольтер и Ривароль во французском языке» различимы следы риторической традиции, в которой полвека раньше сочинял свой «Альманах Гурманов» герой предыдущего доклада). Но гораздо колоритнее оказались примеры из жизни Булгарина и описывающего ее эпистолярия; всеобщий восторг вызвало письмо Фаддея Венедиктовича к его младшему сотруднику Алексею Николаевичу Гречу: справляясь у адресата, здоров ли он после вчерашнего обеда, Булгарин сообщал, что сам не только не здоров, но даже ночью «по уши обкакался», так что пришлось вставать и мыться, но, впрочем, тотчас переходит в письме к делам и обсуждает возможность напечатания в «Северной пчеле» некоей статьи (конечно, поместим, «надо только врезаться»). Булгарина гурманство до добра не довело: за несколько лет до смерти доктор вообще запретил ему есть вне дома даже тарелку супа. Однако докладчик не впал в ненужный ригоризм и не вывел из доклада примитивную мораль, что, мол, лучше быть метафизиком, чем обжорой, тем более что, как он сам тонко заметил, случались в истории и метафизики-гурманы, к числу коих, например, принадлежал В. Ф. Одоевский, сочинитель не только «Русских ночей», но и кулинарных фельетонов (впрочем, под псевдонимом).
Дискуссия завязалась вокруг двух моментов: 1) точно Булгарин описывал в «Димитрии Самозванце» польскую еду или неточно? 2) брал Булгарин у русских рестораторов взятки за похвалы в выпускаемой им газете или не брал? По первому вопросу было решено, что польская кухня чрезвычайно своеобразна (хотя при этом и очень близка еврейской), так что ее ни с чем не спутаешь, а письменных источников касательно XVII века у поляков было предостаточно, и пользоваться ими Булгарин умел. По второму — что взяток Булгарин не брал, а просто писал о тех, кто кормил его бесплатно, куда лучше, чем о тех, кто брал с него деньги. По ходу разговора было высказано несколько ярких соображений: Николай Александров напомнил о своеобразных кулинарных вкусах русского литератора Николая Кетчера, который больше всего на свете любил две вещи: мороженое и ветчину, именно в таком порядке, друг же его Герцен говорил по этому поводу, что он поступает совершенно правильно: сначала кладет лед в погреб, а затем загружает туда провизию; Сергей Панов восхитился проницательностью Пушкина, который задолго до того прискорбного события, что приключилось с Булгариным после совместного обеда с младшим Гречем, написал в своей знаменитой эпиграмме: «…иль в Булгарина наступишь» — и, как всегда, оказался прав.
Кроме того, прозаик Андрей Дмитриев предложил редакции ценный почин: составить показательное меню и пригласить поэтов (а то и прозаиков) описать его в порядке соревнования — у кого аппетитнее выйдет (от себя замечу, что надо бы еще изобрести какую-то машинку для замера слюноотделения у читателей — иначе где взять объективные критерии?).
После перерыва, во время которого пирожки и булочки отчасти успокоили томление страстей и желудков, наступила пора «жюльена». Впрочем, доклад Сергея Зенкина был посвящен не этому, а другому иностранному блюду — наследию Ролана Барта — и носил название «Ролан Барт — семиофаг»[118] (то бишь пожиратель знаков, но не буквоед, как предположил один из слушателей).
