Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [45]

Живейшее внимание публики вызвала упомянутая докладчиком сюжетная линия женитьбы на крестьянке (которую, но мнению Панова, сделали идеологемой, а потом перевели на бытовой уровень В. Л. Пушкин и Шаликов). Кирилл Рогов уточнил, что Карамзин вовсе не предлагал всем любить крестьянок, а просто рассказывал историю, что он призывал к сочувствию крестьянкам — но не к активному участию в их жизни; Евгений Берштейн поинтересовался, есть ли данные насчет того, что архаисты крестьянками не интересовались (Панов ответил, что, может быть, и интересовались, но не знаково).

21. Об архаистах (хотя и не в связи с крестьянками) говорила Екатерина Лямина в докладе «Литературный быт „Беседы любителей русского слова“»[110]. Описывая, как именно общались члены «Беседы» (и «пред-Беседы» в ту пору, когда общество еще не было создано официально), она подчеркивала элементы домашности, о которых потомки склонны забывать, так как под влиянием «арзамасских» насмешек помнят лишь о казенной стороне деятельности «беседчиков» (в частности, печально знаменитое расположение членов общества в соответствии с их чинами, которое так часто ставилось им в вину, произошло только оттого, что общество возникло на практике много раньше его официального основания, и это делало невозможным расположение членов в порядке поступления). Наиболее эффектно звучал фрагмент из письма молодого поэта Василия Козлова Шаликову (1819), откуда явствует, что в кругу Шишкова в эту пору было принято писать друг другу шутливые записки на славянском языке (употребляя, например, вместо слова «общество» слово «сонмище»), — в чем легко усмотреть своеобразную профанацию задач «Беседы». А. Зорин, впрочем, высказал предположение, что помянутый Козлов, не слишком близкий к Шишкову, мог не отличить серьезного употребления славянских слов от шуточного и принять за розыгрыш то, что для Шишкова было заурядным претворением в жизнь его принципов.

22. Кирилл Рогов назвал доклад «Типология „москвича“: литература и быт», однако более точным названием было бы, как он сам признался, другое — «О характере Михаила Погодина»[111]. Характер этот он определил как бесконечный биографический парадокс: полвека человек активнейшим образом трудился, создавал вещи, в основном попадавшие в цель (таковы его повести, таков издававшийся им журнал «Москвитянин»), но главного текста своей жизни так и не создал. Погодин в изображении Рогова предстал некоей помесью Ломоносова с Хлестаковым: плебей, чувствующий необходимость трудиться не покладая рук, дабы выйти в люди, — но одновременно и шиллеровский энтузиаст, живущий в постоянном ожидании палингенезии — преображения человечества и ставящий целью «изменение рода человеческого и ряда государственных учреждений», а для этого мечтающий прочесть в Европе для каждой страны особую лекцию, из которой чужестранцы бы уяснили все про себя и удивились, услышав, что главная мысль о них открылась молодому москвичу… Здесь шиллеровское начало нечувствительно перетекает в хлестаковское, а именно это хлестаковское начало роднит Погодина с Гоголем (об их дружбе, окончившейся, однако, полным разрывом, Рогов говорил особенно подробно, так что еще одним названием его доклада могло бы стать «Погодин и Гоголь»).

Намеченные Роговым перспективы оказались столь заманчивы, что спровоцировали Александра Осповата на изложение «параллельного» портрета Погодина — человека с биографией, но без судьбы, у которого каждый новый этап жизни не связан с предыдущим, так что он мог в один период заниматься историей, в другой — драмой, в третий — журналом, а в четвертый (под старость) — учреждением в Москве платных туалетов, и, будучи по складу ума русским утопистом-космистом, верить в успех всех этих предприятий, хотя относительно платных туалетов московская Дума и ответила ему, что это дело невозможное в Москве из‐за климата.

23. Екатерина Ларионова говорила о «Литературном и бытовом этикете в любовной и мадригальной лирике Пушкина». Она показала, каким образом любовную лирику можно прочитывать и в литературном, и в бытовом контексте. Так, пушкинскую элегию «Что в имени тебе моем…» можно считать образцом любовной лирики, альбомной элегической поэзии, где текст обладает повышенной реминисцентностью и содержит скрытые цитаты из элегий, сочиненных предшественниками. Однако прочтенная в контексте черновиков пушкинских писем к Каролине Собаньской, которой эта элегия посвящена, она предстает искренним любовным признанием. Сходным образом насквозь пропитанное литературной условностью стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», если прочесть его в свете воспоминаний А. П. Керн, также предстает отнюдь не образцом салонной поэзии, а искренним признанием в любви. Пушкин нарочно провоцировал чтение его стихов как эпизодов его подлинной биографии, однако чаще всего его лирический герой — псевдобиографический. Меру подлинности можно примерно определить с помощью актуализации литературного контекста, в результате которой биографический контекст отходит на второй план.

24. О Пушкине говорил и Андрей Немзер, давший своему докладу название, как он сам выразился, «эстрадное» — «