Хроники неотложного - [7]

— Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, журналиста прислали. На обычные вызова не ездил, все криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской — десять рыл в комнате…

Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь — в смысле звуков и запахов.

— …а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчетные — обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дергают. Он сразу: «Я с вами!» — и давай «кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, все пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.

— Послали?

— Само собой. А через месяц перестрелка в метро, и он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, скорая приехала только спустя час после выстрелов…» Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли, ждали, когда скажут: идите, можно!

Блинчики подрумянились. Северов разложил их на двух тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.

— …автуха у ЛМЗ, лобовое, в жестяной блин оба. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших, и все живы, врубись? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…

Да-а, круто было — до сих пор вспоминают.

— …втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыплет — усраться!

— И все в бензине кругом. Пожарные это дело снимали, а потом стоп-кадр в КП. И текст: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искореженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая скорая дружно дрочила поодаль.

— Какие, к херам, крики — все в коме были. Кричали они, блин…

— Не, моя стонала. У нее две голени открытые[11], череп тоже открытый и ребер штук пять, с гемотораксом[12].

— Не суть. Главное, репортеров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете. Погнали было волну, да как-то на нет сошло со временем.

Включился селектор:

— Восемь-шесть — снимают с обеда.

— Опаньки! Мы ж вроде только что начали?

— Так поэтому и снимают, Вень. Типа, еще сесть не успели. Чего ты хочешь — город. У вас разве не так?

— У нас? Обед — свято! Только на теракт, ну, или там самолет упадет…

— А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…

В подворотне, свернувшись в крендель, спал алконавт.

— Блин, до чего ж они одинаковые! Их, наверное, в парниках растят, на говне: созрел — сорвали — на улицу, созрел — сорвали — на улицу!

В общем, так оно, наверное, и было. Все они походили друг на друга как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями, ушибленная рана затылка… Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушенкой.

— Спорим, у него «Беломор» в кармане?

Северов ощупал кожанку:

— «Прима».

— Один хрен. Паспорт есть?

— Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!

Он протянул мне паспорт. Надо же — тезка.

— Смотри — композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! — Он защемил алкашу мочки ушей. — Нажми на клавиши, продай талант.

Добрынин зашлепал губами и стал вяло отталкиваться руками.

— Сла-а-ава, подъем! Дай нашатырь, Лар.

— Соски бы ему вывернуть…

— Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.

— М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.

— Едкая, да? Ну, давай еще разок.

— Ы-ы-ы-м-м-ммм.

— И я о том же. Па-а-аберегись!

Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом еще, потом разошелся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Северов присел перед ним на корточки.

— Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.

— Ш-ш-ы-ы-ш-ы-то?

— Поднимайся, говорю, изумление. Синий туман, мля.

— И-и-д-д-и на х…

— Открой дверь, Ларис.

Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом во вздыбившемся свитере, и подтащил к «форду». Вдвоем с Бирюком они закинули его внутрь.

— Значит, так: лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнешься — убью.

— Куда его?

— В Кузницу, куда ж еще?

* * *

Проспект Солидарности. Семнадцатая больница. Она же Александровская, она же бывшая Двадцать Пятого Октября, она же Кузница здоровья. Принимает нескончаемый поток занедуживших чуть ли не со всего правого берега. Все что ни есть пьяного, битого, обезножевшего, неподвижного, усеянного насекомыми, плевками и прилипшими окурками — все везется сюда и сваливается на многострадальный, испачканный грязью, кровью и прочими физиологическими жидкостями кафельный пол пьяной травмы.

Упившиеся подростки. Измазанные сукровицей работяги. Обложенные множеством пакетов бомжи. Хрипатые девушки в уродливых сапогах с ромбовидными, расплющенными, как суринамская жаба, носами. Лежащие ничком, сочащиеся мочой тела по углам. Испуганные лица случайных интеллигентов. И запах: стойкое, неповторимое, ни с чем не сравнимое амбре — помесь бомжатника с привокзальным сортиром…

* * *

Влекомый за шиворот, Слава Добрынин, дергая ножками, въехал в эту юдоль скорби. Сегодня здесь было людно.

— Да у вас тут аншлаг, как я погляжу.

— Задолбали, падлы! С утра перчаток не снимаю.