Хроники: из дневника переводчика - [14]

Цветаева воспроизводит не только ритм и звуковую материю стиха, но и его структуру, и ямбические приливы и отливы, в которых можно отыскать жанровые истоки этого стихотворения — в данном случае, это романс.

Цветаева, как и в своих собственных русских стихах, доводит все до крайности, иногда — почти до срыва. Так в этой строфе слово «inénarrable» оправдано лишь ритмом и звуком (а значит, оправдано!), хотя оно очевидно относится к другому миру. Сюда оно вписывается с трудом, буквально втиснуто насильно, оно одновременно и звучит и не звучит — это слово Цветаевой удалось укротить.

В один миг читатель получает представление о Пушкине: да, поэт, который подви́г переводчика на такую кристальную точность звука, причем с такой легкостью, словно не затрачивая никакого труда, может быть, только… Но как его опишешь? Эпитеты здесь бесполезны — они уступают место иной очевидности: этот поэт просто есть, и больше ничего не скажешь. Другие переводы, в которых нет ошибок, натыкаются на эту стену: как перевести поэта, который не говорит ничего? «Да он банален, ваш Пушкин», — писал Флобер Тургеневу. И в самом деле, почитайте современные французские переводы из Пушкина — почти во всех сталкиваешься с худшим из грехов переводчика — банальностью.

Цветаева доказывает, если это еще нужно доказывать (а я думаю, очень даже нужно), что стихотворение нельзя перевести, не вернувшись к тому интуитивному поиску, который позволил ему сложиться из чего-то, что было до слов, — из первичной словесной материи, из их звукового поля.

Только в этом пространстве могут существовать такие формулы:

Comme j’aimais tes indolences,

Tes fauves pas, tes rythmes lents,

L’intensité de tes élans,

L’immensité de tes silences…[15],

К морю

хотя в русском тексте сказано не совсем это:

Как я любил твои отзывы,

Глухие звуки, бездны глас,

И тишину в вечерний час

И своенравные порывы!

Кстати, тут Цветаева позволила себе роскошь — не поставить восклицательный знак там, где он есть у Пушкина.

В этих переводах поэт обретает буйный нрав своих предков. Мы слышим Пушкина-«африканца». Конец стихотворения «Свободы сеятель пустынный» звучит как удар кнута:

Paissez, ô foules bien heureuses!

L’honneur n’est point pour les troupeaux.

Le couperet et la tondeuse,

Hélas, voilà ce qu’il vous faut:

Le joug qui sied aux têtes creuses,

Le coup de fouet qui vous tient chaud[16].

И мы инстинктивно чувствуем: да, это — Пушкин. Цветаевой было достаточно отказаться от обычного для того времени стиля: чувства меры, приглушенности эмоций — ей нужно просто быть собой, чтобы перевод получился.

Compagne de mes longues veilles

— O ma colombe aux cheveux blancs[17] —

пишет она, переводя «Няню». И это абсолютно точно, несмотря на то что Пушкин не наделял голубку волосами. Между прочим, не так уж просто перевести это по-другому: начинаешь обдумывать это пушкинское выражение, «голубка дряхлая» — вариантов немного: ma colombe vieillie (моя постаревшая голубка) или toute vieille (старенькая голубка); здесь встречаются два века — Пушкин и Цветаева, и один говорит словами другого, точнее, оба они, по взаимному согласию, в любви и взаимопонимании, произносят смиренные слова признательности, обращенные к старенькой няне.

Вот этот перевод целиком:

Compagne de mes longues veilles

— O ma colombe aux cheveux blancs! —

Dans tes forêts, toujours pareilles,

De lustre en lustre tu m’attends.

A ta fenêtre, pleuve ou vente,

Tu guettes, guettes l’attardé,

Et tes aiguilles se font lentes

Et glissent de tes doigts ridés.

Par le portail d’antiques âges

Tu vois s’enfuir le grand chemin.

Tourments, pressentiments, présages

Oppressent ton fidèle sein…

Tu vois venir…[18]

Не обращайте внимания на это «pleuve ou vente»[19], не смотрите на «d’antiques âges» (это должно было значить «d’un âge antique»)… И просто прочтите вслух. Это настоящий Пушкин, и это русские стихи на французском — звучащие так, как на самом деле должен Пушкин звучать на французском, обогащая наш язык, даря ему новые оттенки.

Но это ничего не изменило.