Хроники ближайшей войны - [4]

Настоящим патриотом в этой системе может считаться только тот, чей интеллектуальный вектор наиболее полно совпадает с вектором исторического предназначения России. Иными словами, патриотом следует называть человека с врожденным чутьем на худшую, наиболее деструктивную модель исторического развития. Эта способность из всех зол выбирать худшее вообще чрезвычайно характерна для российских властей. Существовало много сценариев перехода к демократии, но выбран был самый бессмысленный и в конечном итоге самый травматичный. Сегодня политический спектр все еще довольно богат, но патриоты и тут делают безошибочный выбор, ставя на мерзейшее, а именно на «Родину».

Блок «Родина» сам по себе лишний раз подтверждает мысль о том, что все роли давно расписаны и от нас зависит только одно: согласны ли мы их играть. Рогозин и Глазьев согласились. Разумеется, «Родину» создал не Сурков, а общественный запрос. Приживаются, как известно, только те инициативы, которые с ним совпадают. Рогозин и Глазьев сами по себе вполне нейтральные люди, не лучше и не хуже других.

Итак, дело не в Рогозине и Глазьеве, а в тех силах, которые надули своим личным легочным воздухом пустой шар под названием «Патриотический блок «Родина». По ЖЖ и некоторым радиостанциям очень легко проследить, какие именно силы радостно напряглись и приподняли головенки. Я обрисую сейчас то, что эти силы называют «политическим православием», или интеллектуальным патриотизмом – как будто обычный патриотизм недостаточно интеллектуален. Слава богу, и политически, и в особенности стилистически эти люди легко описываются – поскольку они соответствуют вектору российской истории, ставят они всегда на самых бездарных. Неважно, какова по своей идеологии программа «Русский дом». Вся ее идеология состоит в оглушительной бездарности: это же касается одноименного журнала и всех писаний идеологов, называющих себя политически-православными. Точно так же ставки истинных патриотов в девяностые были на Пригова (те, кто называли себя патриотами в девяностые, никакого отношения к истинному патриотизму не имели – ибо истинными патриотами в эту зловонную эпоху были постструктуралисты, постмодернисты и сотрудники «НЛО»). «Русский дом» в смысле стилистической последовательности или, если хотите, монолитности – а также в смысле упомянутой оглушительной бездарности – недалеко ушел от Ирины Прохоровой, Ильи Кукулина, Дениса Иоффе или Кирилла Кобрина. По крайней мере, всех перечисленных авторов я читаю с одинаковым наслаждением.

Итак, поговорим о приметах политически-православного дискурса.

3

Это дискурс прежде всего очень смешной, потому что до крайности напыщенный. Архивны юноши, практикующие его, очень быстро начинают выражаться, как седобрадые старцы, и вести себя соответственно. Их движения поражают округлостию, речи – плавностию, а отношение к себе – патологическою серьезностию. Но смешно главным образом не это, а роковое внутреннее противоречие, заключающееся в крайней уязвленности и обиженности, во-первых, и фантастической агрессивности, во-вторых. Видя такого агрессивного человека униженным и обиженным, всякий здравомыслящий гражданин от души порадуется. Тут надо как-нибудь выбирать. Основных патриотических дискурса, собственно, два, и чередуются они в зависимости от политической надобности:

1) «Мы жалкие, мы убогонькие, кто только нас, сирых, не обидит! Мы не умеем за себя постоять, а наглые кавказцы, китайцы и в особенности евреи умеют; у нас нет землячества, и мы, кроткие, дружка дружку не тащим за собой на теплые местечки, а вот они тащат, и некуда просунуться русскому человечку. Мы богоносцы, а потому не можем»

– внимание, переход к дискурсу

2) – «растоптать всю эту жидовскую сволочь, китайскую чуму и кавказскую мразь, чего они все давно заслуживают; перестать кормить чернож…ых, которые насилуют нас и наших дочерей; сплотиться в единый кулак, как учили нас отцы наши, и нанести решительный удар по всем направлениям, чтобы полетели нечистые брызги и очистились вольные наши просторы».

Таковые обещания кротких и обиженных не могут, конечно, не вызывать самого искреннего веселья. Но они все это всерьез. Про мораль я уж не говорю – это бисер перед свиньями. Главным условием спасения России, с точки зрения агрессивного (или политического) православия, является именно изгнание всей сволочи, она же нечисть, она же мразь (они очень любят это слово применительно к оппонентам, а применительно к единоверцам обожают слово «блестящий»: блестящий офицер, блестящий публицист, блестящий сапог…). Поскольку с критериями сволочи и нечисти в стране, никак не могущей ни в чем определиться, обстоит сложно,- предлагается самый простой вариант: выгнать всех чужих. Характерной чертой православного дискурса является регулярное упоминание об изнасилованиях хороших русских плохими нерусскими (см. «Дочь Ивана, мать Ивана» В.Распутина). Интересно, кстати, что отдельные теоретики доходят до противопоставления православия и патриотизма – и утверждают, что патриотизм выше православия; т.е. люди, ставящие веру выше Родины, пытаются сбежать «к доброму боженьке» от грязного, но чистого Русского Дела. Под русским делом, надо полагать, понимается истребление сволочи. Таким образом, политическое православие в крайних своих выражениях доходит до отрицания православия как такового; впрочем, у «политических православных» с такими христианскими ценностями, как любовь и прощение, дело обстоит ничуть не лучше, чем у радикальных исламистов – с терпимостью. Любовь имеет характер ауто-эротизма, то есть распространяется исключительно на себя и небольшое количество ближних. Для русского православного дискурса, репрессивного по своей природе, в высшей степени характерны именно эти две тенденции: истребительная,- во-первых,- и имманентно-природная, во-вторых: человечество делится на «своих» и «чужих» даже не по классовому, а по имманентному признаку принадлежности к нации. «Русский» – это и национальность, и убеждения, и модель поведения. Это подтверждает тезис о том, что страна, отрицающая человеческие законы, живет по законам природы.