Хроники ближайшей войны - [2]

«Оттепели» предполагают расцвет многочисленных талантов, заморозки – единичную «вакансию поэта». Этот «единичный поэт» поначалу склонен переживать государственнические иллюзии, но быстро в них разочаровывается, входит в конфронтацию с государством и либо гибнет, либо уходит в тень. Человек, сформулировавший сам тезис о «вакансии поэта» – Борис Пастернак,- почти буквально повторил в 1931 году пушкинские «Стансы» 1826 года, «утешаясь параллелью», как сказано в последней строфе. При послепетровском зажиме 1730-1740, символичным апофеозом которого стало строительство Ледяного дома, роль первого поэта, реформатора языка и большого государственника играл Василий Тредиаковский, прошедший сходный путь. Эту фигуру у нас недооценивают, но дело, собственно, не в таланте, а в типе литератора, в одиночку становящегося литературой.

Поскольку история литературы мне ближе, я предпочту проследить типологию каждой стадии именно на литературном материале. Скажем, любая эпоха реформаторства закономерно порождает бурную полемику между архаистами и новаторами; будущий «единственный» поэт участвует в ней обычно на стороне новаторов (Пушкин в «Арзамасе», Пастернак в «Центрифуге»). Любая эпоха застоя и распада порождает тип элегического романсного лирика, болезненно чуткого именно к распаду: это тип Жуковского (Блока), и тут возможны почти буквальные совпадения: общий германский генезис, любовь к заунывному отечественному фольклору, уникальная музыкальность… филологический чертик толкает меня под руку, чтобы я провел параллели между поэмами «Двенадцать» и «Двенадцать спящих дев». Пусть какой-нибудь структуралист займется, «НЛО» обязательно напечатает. Отечественный застой породил целую плеяду таких лириков – Кенжеев, Гандлевский, Кекова, с поправкой, разумеется, на масштаб.

Наконец, отличительная черта маразмов – то есть высших и последних стадий стагнации – заключается в попытках реформирования системы, и всякий реформатор вызревает именно в недрах эпохи маразма; правда, и попытки эти, в полном соответствии с духом времени, являются, как правило, маразматическими – или по крайней мере чрезвычайно наивными. Таковы были реформаторские потуги Алексея Михайловича Тишайшего, реформы Павла I (особенно трогателен, конечно, ящичек для личных посланий императору), крайне неудачные попытки Столыпина и идеи Андропова – Горбачева о наведении порядка путем проверки кинозалов в рабочее время или вырубки виноградников.

Из всего сказанного ясно: то, что ожидает нас в ближайшие годы,- никак не новый застой (это бы полбеды), а новое вымораживание имперского типа. Отличия суть многи, но главное мы уже ощущаем: во время застоя жандармы отправляют свои обязанности с чувством вины, сознавая свою неправоту и обреченность системы. Во время заморозков у них есть чувство правоты. Им ведома сладость реванша – «Вот до чего вы довели!».

Русская история, следовательно, с момента существования России как единого государства прошла четыре описанных цикла:

– реформы Ивана Грозного – репрессивный период 1565 с 1584 – оттепель Годунова, приведшая к смуте,- застой Михаила и Алексея Романовых с переходом в маразм.

– реформы Петра – постреформаторские заморозки бироновщины – оттепель Екатерины, окончившаяся восстанием Пугачева, арестом Новикова и ссылкой Радищева,- маразм Павла.

– реформы Александра I – начало заморозков 1816 – репрессивное тридцатилетие Николая I – оттепель Александра II – застой и маразм Александра III и его старшего сына.

– реформы Ленина – зажим Сталина – оттепель Хрущева – застой и маразм Брежнева – Черненко – Андропова.

Мы находимся в начале второй четверти пятого цикла: реформы Горбачева – Ельцина – зажим Путина – оттепель и маразм его преемников.

Главная примета российской истории – ее абсолютная независимость от тех людей, которые ее делают. Роль личности в любой истории значима лишь в той степени, в какой эта личность совпадает с вектором развития конкретной страны,- но в России нет и вектора, т.е. нет истории как сознательного коллективного действия. Нет и нации, поскольку нация есть понятие не этническое, но этическое. Установить себе исторический вектор путем очистки нации от «чужих» – занятие столь же кровавое, сколь и бесперспективное. Между тем именно этим озабочены наши так называемые националисты – полагающие, что чистота крови есть сама по себе моральный императив. Смотреть на них давно уже не страшно, а смешно – вроде как на таракана: такое же совершенство.

История в России движется, как погода, как смена сезонов,- без всякого участия населения и даже власти. Думаю, что и Путин не самый плохой человек,- просто слабый. В известных условиях он, вероятно, был бы не худшим демократом. При застое был бы средним гебистом и неплохим семьянином. Я допускаю, что и Сталин при определенных условиях был бы неплохим виноделом и не худшим начальником треста. Но если человек в определенный момент согласился сыграть определенную роль, эта роль им овладевает – и больше он себе не хозяин. Путин себе не хозяин с марта будущего года, если, конечно, пойдет на выборы. Ни на одних выборах мы никого не выбираем: победа Ельцина в восемьдесят девятом и даже девяносто шестом году так же предопределена, как победа «Единой России» в нынешнем. Бессмысленно обвинять Ельцина в том, что он оставил нам такого преемника: осуществлять зажим обречен был любой преемник. Ничтожная роль личности в нашей истории наглядней всего прослеживается на Горбачеве: начал он как типичный продолжатель «эпохи маразма», но время переломилось без всякого его участия, и он оказался реформатором. Да, собственно, и по Александру I все было видно: один и тот же персонаж выступает как реформатор до войны 1812 года и как не очень удачливый диктатор после нее (полномочия диктатора делегируются Аракчееву, но последний слишком глуп для полноценной диктатуры). Полагаю, что описанный цикл – «реформы-зажим-оттепель-застой» – не есть чисто русская традиция: он характерен для любого политического процесса, но в западной истории, помимо этого цикла, наличествуют и другие векторы. В России их нет, и потому история наша ограничивается механическим повторением четырехтактного движения при нарастающей деградации культуры и практически полном неучастии народа в решении его судьбы.