Хризантема и меч - [95]
Такое отношение, усвоенное из опыта контактов с отцом в раннем детстве, становится в японском обществе моделью поведения. Мужчинам из-за их иерархического положения могут оказываться знаки глубочайшего уважения, но это вовсе не означает, что они обладают авторитарной властью. Чиновники, занимающие высшие ступени в иерархии, как правило, не обладают реальной властью. Начиная с императора и ниже в тени действуют советники и другие скрытые силы. Одно из наиболее достоверных описаний этой стороны японского общества дано лидером одного из крайне патриотических обществ типа Черного Дракона[264] в интервью репортеру англоязычной токийской газеты в начале 30-х годов. «Общество, — сказал он, имея в виду, конечно, японское общество, — похоже на треугольник, который держится булавкой за один из углов».[265] Иными словами, треугольник лежит на столе у всех на виду. Булавка не заметна. Треугольник смещается иногда направо, иногда налево. Он качается на стержне, который никогда сам не обнаруживается. Все происходит как бы по волшебству, как часто говорят западные люди. Предпринимаются все возможные усилия, чтобы скрыть внешние проявления власти и придать каждому действию видимость лояльности по отношению к тому, кто символизирует собой власть, но реально при этом от нее отстранен. Если японцы все же раскрывают источник реальной власти, то относятся к нему так же, как к заимодавцу или к нарикину (нуворишу), т. е. потребительски, как к человеку, недостойному их системы.
Представляя так свой мир, японцы могут устраивать восстания против эксплуатации и несправедливости, не будучи даже революционерами. Они никогда не призывают рвать на куски ткань, из которой соткан их мир. Они могут произвести самые глубокие изменения, как, например, в эпоху Мэйдзи, и при этом никоим образом не опорочить свою систему. Реформы Мэйдзи они назвали реставрацией, «погружением» в прошлое. Они не революционеры, и те западные публицисты, которые возлагали надежды на массовые идеологические движения в Японии, преувеличивали значение японского подполья во время войны, ожидали, что оно возглавит политическую борьбу после капитуляции, а после победы предсказывали триумф радикальных политических сил, самым печальным образом не разобрались в ситуации. Они ошиблись в своих предсказаниях. Консервативный премьер, барон Сидэхара,[266] формируя кабинет в октябре 1945 г., более точно описал отношение японцев к происходящему: «Правительство новой Японии носит демократический характер и уважает волю народа… В нашей стране испокон веков воля Императора означала волю народа. Таков дух Императорской Конституции Мэйдзи, и демократическое правительство, от имени которого я говорю, может по праву считаться выражением этого духа». Подобная демократическая фразеология не произвела бы никакого впечатления на американских читателей, но нет никаких сомнений в том, что Япония с большей готовностью будет расширять пространство гражданских свобод и строить благосостояние своего народа на основе такой фразеологии, чем на основе западной идеологии.
Конечно же, в Японии будут экспериментировать с принятыми на Западе политическими механизмами демократии, но западные институты не станут для них надежными инструментами для создания лучшего мира, как это имеет место в Соединенных Штатах. Всеобщие выборы и законодательные полномочия избранников создадут здесь столько же проблем, сколько они призваны решить. Оказавшись перед лицом этих проблем, японцы изменят методы, которые мы считаем достаточно надежными в деле построения демократии. И тогда в Америке зазвучат голоса тех, кто будет утверждать, что война была выиграна напрасно. Мы верим в надежность наших инструментов. И, тем не менее всеобщие выборы в лучшем случае еще долгие годы будут побочным вопросом реконструкции Японии как мирной страны. Япония еще не настолько изменилась с 90-х годов прошлого века, когда впервые столкнулась с выборами, чтобы вновь не возникли некоторые из тех проблем, которые описал еще Лафкадио Херн:[267] «В бурных предвыборных баталиях, стоивших жизни многим, по сути не было личной вражды; и вряд ли личный антагонизм подстегивал парламентские дебаты, ожесточенность которых так потрясала иностранцев. Политическая борьба велась не между политиками, а между интересами кланов или партий; рьяные приверженцы каждого клана или партии видели в новой политике только новый вид войны — войны, которую ведут, чтобы доказать свою преданность лидеру».[268] Во время сравнительно недавних выборов в 20-е годы деревенские жители, прежде чем опустить бюллетень, говорили: «Моя шея вымыта для меча», — этой фразой они приравнивали выборы к случавшимся в прежние времена нападениям привилегированных самураев на простолюдинов. И даже сегодня отношение к выборам в Японии будет отличаться от отношения к выборам в Соединенных Штатах, и это само по себе не имеет никакого отношения к тому, будет ли Япония проводить опасную агрессивную политику.
Подлинная сила Японии, которую она могла бы использовать для превращения себя в мирную страну, заключена в ее способности сказать о своем поведении: «Это было неверно» — и затем направить свою энергию в другое русло. Японцы владеют этикой альтернатив. Они пытались занять свое «должное место» в войне и потерпели поражение. И теперь они могут отказаться от этого курса, потому что весь предыдущий опыт выработал у них умение менять направление. Нации, обладающие более абсолютистской этикой, должны убеждать себя в том, что сражаются за принципы. Сдаваясь победителю, они говорят: «Мы побеждены, и правое дело потерпело поражение»; чувство собственного достоинства потребует от них в будущем возобновить борьбу за правое дело. Или же они могут бить себя в грудь, признавая свою вину. Ни первое, ни второе для японцев неприемлемо. Через пять дней после капитуляции, перед высадкой в Японии американского десанта, известная токийская газета «Майнити симбун», говоря о поражении и его политических последствиях для Японии, могла заявить: «Но все это, в конечном счете, приведет к спасению Японии». Передовая статья подчеркивала, что ни на секунду нельзя забывать, что страна потерпела полное поражение. И поскольку попытки утвердить Японию при помощи грубой силы провалились, теперь следует пойти по пути мира. Другая крупная токийская газета «Асахи» в те же дни назвала «чрезмерную веру Японии в военную мощь» «серьезной ошибкой» ее внутренней и внешней политики. «Прежнюю позицию, давшую нам так мало и принесшую столько страданий, следует заменить новой, основанной на международном сотрудничестве и миролюбии».
Известный историк науки из университета Индианы Мари Боас Холл в своем исследовании дает общий обзор научной мысли с середины XV до середины XVII века. Этот период – особенная стадия в истории науки, время кардинальных и удивительно последовательных перемен. Речь в книге пойдет об астрономической революции Коперника, анатомических работах Везалия и его современников, о развитии химической медицины и деятельности врача и алхимика Парацельса. Стремление понять происходящее в природе в дальнейшем вылилось в изучение Гарвеем кровеносной системы человека, в разнообразные исследования Кеплера, блестящие открытия Галилея и многие другие идеи эпохи Ренессанса, ставшие величайшими научно-техническими и интеллектуальными достижениями и отметившими начало новой эры научной мысли, что отражено и в академическом справочном аппарате издания.
Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
«Медный всадник», «Витязь на распутье», «Птица-тройка» — эти образы занимают центральное место в русской национальной мифологии. Монография Бэллы Шапиро показывает, как в отечественной культуре формировался и функционировал образ всадника. Первоначально святые защитники отечества изображались пешими; переход к конным изображениям хронологически совпадает со временем, когда на Руси складывается всадническая культура. Она породила обширную иконографию: святые воины-покровители сменили одеяния и крест мучеников на доспехи, оружие и коня.
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .