Христос остановился в Эболи - [80]

Мы поднялись к церкви, чтобы посмотреть инструмент, поставленный на виду, рядом с алтарем и возбуждавший любопытство мальчишек.

Настоятель был счастлив: он боялся, что я не соглашусь, а моя неожиданная сговорчивость сделала его более смелым. Он показал мне на голые потрескавшиеся стены церкви.

— Здесь нужны были бы картины.

Эта мысль не была мне неприятна, и я сказал ему:

— Кто знает, может быть как-нибудь я испишу вам фресками всю церковь. Я должен пробыть здесь еще два года, у меня будет время обдумать это. Плохо, что стены так потрескались. Но я бы не хотел обидеть Моркаски, он очень милый человек.

Потолок церкви был украшен фресками с золотыми звездами по голубому фону и декоративными полосками, отделявшими его от стен. Эту работу несколько лет назад проделал миланский художник Моркаски, молодой блондин, который в то время ходил из поселка в поселок, разукрашивая церкви; он жил в поселке, пока не кончал работу, а затем отправлялся в другое место. Но в Гальяно его бродячая жизнь кончилась. Он приехал, чтобы расписать потолок в церкви, а ему предложили должность налогового чиновника и, бросив неверное для верного, искусство для административной деятельности, Морнаски не поехал дальше и забросил свои кисти. Это был скромный, живший уединенно, хорошо воспитанный человек, единственный пришелец, постоянно живший в Гальяно. Я его видел изредка, и со мной он был всегда очень мил.

— Морнаски сможет помочь вам, — сказал настоятель, который в несколько дней, видимо, изучил поселок. Развертывавшиеся перед ним великолепные возможности загнать в овчарню равнодушное стадо привели его в энтузиазм. Но ведь и я, увы, был заблудшей овцой. Между тем добрый священник, увлеченный пылкой фантазией, начал мечтать о чем-то еще более радужном, о торжественной церемонии, в которой мог бы принять участие (а почему бы и нет?) сам епископ. Хотя он этого тогда и не сказал, но, как мне кажется, умирал от желания осуществить это. Дон Лигуари был хитер и дипломатичен и ограничился некоторыми вкрадчивыми намеками, к которым впоследствии прибегал часто и более откровенно. Тогда он мне сказал только, что ему очень жаль, что я живу так одиноко; что я очень молод, конечно, но должен подумать о том, чтобы жениться; и когда мы уходили из церкви, он пригласил меня в следующее воскресенье на обед.

— Приходите, доктор, попоститься с бедным священником.

Нагроможденная в кухне провизия заставляла надеяться, что пост не будет слишком строгим.

Надменная заботливая экономка из Монтемурро действительно показала себя отличной кухаркой; уже год я не обедал так хорошо. А домашние колбаски, поджаренные по местному обычаю с испанским перцем, были просто великолепны. С этого момента настоятель прямо лип ко мне. Он приходил ко мне, позировал для портрета, который я должен был ему подарить. Дон Луиджино относился ревниво к подобной близости, но дон Лигуари умел с ним обходиться и, вероятно, под каким-нибудь евангельским предлогом заставил его успокоиться. Однажды, зайдя ко мне, священник заметил на моем ночном столике библию в протестантском издании. Он отскочил с отвращением, будто увидел змею.

— Какие книги вы читаете, доктор! Выбросьте ее, ради бога!

Он стал очень фамильярно обращаться со мной и всякий раз, как видел меня, говорил растроганным материнским тоном:

— Мы окрестимся, потом обвенчаемся. Об этом уж позабочусь я.

Однажды в воскресенье я в свою очередь пригласил его к себе и, стараясь, чтобы пост не оказался в этот день очень строгим, заставил мою ведьму Марию показать все свое искусство. Случилось так, что за два дня до этого, в пятницу, умер Поэрио, тот самый бородатый старик, который был болен уже несколько месяцев и который очень хотел, но так и не смог посоветоваться со мной, так как был кумом Сан-Джованни доктора Джибилиско. В воскресенье состоялись торжественные похороны, приехали также настоятель из Стильяно и еще священник оттуда же — один жирный и высокий, другой худой и маленький. Я должен был, следовательно, пригласить и этих двоих. Оба они были типа дона Лигуари: хитрые, привыкшие жить хорошо, ловкие и знающие жизнь крестьян. У меня был великолепный обед в обществе этих трех странных птиц, жаловавшихся, что умирают только бедные крестьяне, а такие замечательные похороны, как сегодня, бывают лишь раз в году.

За это время мне прислали немного нот церковной музыки, и я иногда ходил поупражняться на инструменте. Когда мне показалось, что я более или менее подготовлен и смогу без грубых ошибок аккомпанировать службе, я наметил с доном Луиджино следующее воскресенье, надеясь на неискушенность публики, но заявил, что это будет один-единственный раз. Я узнал, что цирюльник-зубодер умеет бренчать на рояле по слуху и, конечно, справится с этим лучше меня. Поэтому, хотя тот и не очень любил ходить в церковь, я решил переложить на него эти обязанности после первого выступления, которое я уже обещал.

В воскресенье церковь была полна. Настоятель распустил слух, что я буду играть, и все пожелали присутствовать на необычайном зрелище. Женщины в белых вуалях толпились до самых дверей, многие не смогли войти. Пришли люди, которые с незапамятных времен не заходили в церковь. Явилась даже вместе со своей сестрой донна Кончетта, старшая дочь адвоката С., богача-меланхолика, которого я часто встречал по вечерам на площади. Донна Кончетта прожила в заточении почти год после смерти брата; она никогда не выходила из дома, и я ее никогда не видел. Но по случаю сегодняшней службы она решилась нарушить свой обет и сидела на скамейке в первом ряду. Ее считали самой красивой девушкой в Гальяно, и это была правда. Ей было восемнадцать лет, она была очень маленькая, с круглым и правильным личиком Мадонны, с большими томными глазами, гладкими густыми черными волосами, разделенными посередине пробором, с очень белой кожей, с красным ротиком, тонкой шеей и милым упрямым выражением на лице.