Христос остановился в Эболи - [74]

Крестьяне доверяют всем лекарствам, кроме хинина; только их трудно найти и стоят они дорого; они служат одним из способов обирания крестьян врачами и фармацевтами. Никогда нельзя быть уверенным, что лекарство в старой пыльной аптеке, если она есть в поселке, приготовлено согласно рецепту, а не является, в лучшем случае, смесью безвредных порошков. Лучше всего в таких обстоятельствах прибегать к патентованным средствам, а они дороги; но и здесь дело не обходится без затруднений. Однажды заболел сын Паррокколы. У него вскочил гнойный прыщ — карбункул, что часто случается там, где люди живут вместе с животными; мне их пришлось видеть множество. Я осмотрел мальчика к вечеру. Имевшийся у меня небольшой запас серума кончился. И в поселке его не было. Я сказал Паррокколе, чтобы она, не теряя времени, шла по кратчайшей дороге в Сантарканджело в аптеку за серумом.

— У тебя есть деньги? — спросил я ее.

— Есть, тридцать лир, мне карабинеры заплатили за стирку.

Я знал, что каждый пузырек стоит восемь лир семьдесят пять; следовательно, денег было достаточно.

— Возьми три пузырька, так будет спокойней.

Карбункул — плохая болезнь и вылечивается только сывороткой, которую надо давать не жалея. Был вечер. Парроккола боялась идти ночью:

— Там на тропинке духи, они меня не пропустят.

Но она все-таки пошла задолго до рассвета; она бежала на своих коротких ногах так быстро, как только может бежать испуганная мать. Десять километров туда, десять обратно: к утру она была уже дома. Парроккола принесла только два пузырька. Я удивился, но она мне сказала, что аптекарь спросил ее, сколько у нее денег. — Тридцать лир. — Тогда можешь взять два. Умеешь читать? Они стоят по пятнадцать лир. Там написано. — А написано было «8.75». Такими способами осуществляются феодальные права мелкой буржуазии в этих краях. К счастью, двух пузырьков оказалось достаточно.

Парроккола была очень бедна: у нее ничего не было, кроме большой постели и прелестей нищей цамбры. Она должна была бы получать врачебную помощь и лекарства бесплатно, должна была бы значиться в списке бедняков. Такой список существовал, он был спрятан в каком-нибудь шкафу муниципалитета: но в этом поселке всеобщей нищеты он был очень короток: четыре-пять фамилий, не больше. Под разными предлогами никого не признавали бедняками, а иначе, кто бы вносил следуемую плату врачам и фармацевтам, бесконтрольным составителям этого списка. Это было одно из давнишних бедствий, санкционированных обычаем, неизбежное, связанное с государством, против которого не было защиты.

— Если бы мы умели читать и писать, нас бы не могли так обкрадывать. Теперь есть школы, но в них ничему не учат. «Те из Рима» предпочитают, что бы мы оставались скотом.

И все же эти крестьяне, которые платят подати, которые прошли пешком до Сенизы, чтобы продать на две лиры веревки, и которые пронесли до Метапонто корзину чудесных апельсинов, стоивших этим садоводам нескольких смертей от злокачественной лихорадки морских берегов, отдали все золото в «день верности». Золота, правда, было очень мало в поселке — его постепенно обобрали торговцы золотом, которые каждый год обходят самые отдаленные деревни, особенно в мае и июне, незадолго до жатвы, когда крестьяне съели запасы, задолжали и не знают, как быть дальше. Всем было внушено, что сдавать золото обязательно, что бог знает, какие кары обрушатся на тех, кто не сдал его; что даже папа приказал отдать все золото из церквей. И они понесли его на алтарь отечества, покорившись этому новому побору. И Джулия, и Парроккола отказались от своих обручальных колец, воспоминания об их давнем браке, о мужьях, исчезнувших по ту сторону океана.

Муж Джулии уехал с сыном, первым из семнадцати, которых она родила, в Аргентину, и о них с тех пор ничего не было известно. Но однажды Джулия получила письмо и принесла мне, чтобы я его прочел. Оно было написано наполовину по-итальянски, наполовину по-испански и пришло из Чивитавеккьи. Это писал ее первый сын, потерянный почти двадцать лет назад, выросший в Буэнос-Айресе; он сообщал, что завербовался и уезжает в Абиссинию. Сын вспомнил о матери, но ничего не сообщил ей об отце. Он надеялся перед отправкой из Италии получить отпуск и приехать познакомиться с ней и повидать ее. Отпуска он не получил, но прислал свою фотографию и время от времени писал из Африки. Я отвечал ему под диктовку Джулии. Наконец, пришло письмо, где он сообщал, что война скоро кончится и просил мать найти ему в Гальяно невесту. Пусть она сама выберет ее. Как только он вернется, он сейчас же женится на ней. Даже для этого юноши, уехавшего раньше, чем могли запечатлеться детские воспоминания, Америка прошла, не оставив следа, как, впрочем, и для всех эмигрантов. И он хотел вернуться в поселок, которого никогда не видел, чтобы жениться на неизвестной девушке, выбранной матерью-ведьмой, знакомой ему только по имени. Джулия, знавшая все, самые сокровенные тайны о всех женщинах поселка, выбрала для своего сына крестьянку не красивую, но крепкую и очень волевую, жившую почти напротив моего дома, и стала ждать вместе с невестой возвращения сына и свадьбы.