Христос остановился в Эболи - [19]

Какая доля истины скрывалась под этой бредовой картиной? Какие тайные улики, какие перехваченные любовные записки, какие завуалированные признаки в их интимной жизни могли поселить в эту ревнивую и неистовую душу сначала подозрение, а затем нечто вроде прочной уверенности? Я не знаю этого. Но донна Катерина верила в измышление своей фантазии; и ответственность за предполагаемое преступление она возлагала не столько на мужа, который был околдован, сколько на соперницу и на всех тех, которые в какой-то мере имели к ней отношение. Традиционная ненависть, борьба отдельных людей за власть над поселком, питаемые этими новыми домыслами, стали еще более дикими и свирепыми. Отравительница и ее близкие должны были дорого заплатить за свое преступление.

Что касается мужа, то донна Катерина умела обращаться с ним. Нельзя устраивать скандалы, никто не должен подозревать ни о чем. Дома же донна Катерина ежедневно бранила его, обвиняя его во всевозможных преступлениях — в измене, в покушении на убийство, и запретила появляться на супружеском ложе. Авторитетный, внушающий страх секретарь фашистской организации Гальяно терял, входя в свой дом, всякую спесивость; перед черными, мечущими искры глазами жены он был последним из преступников, для которого не может быть прощения; и он должен был примириться и спать один на кушетке в гостиной. Такая печальная жизнь продолжалась шесть месяцев, пока не появилась единственная возможность спасения и искупления: война в Африке. Униженный преступник записался добровольцем, надеясь таким образом искупить свою вину, примириться после возвращения с женой, а пока получать оклад капитана, намного превышающий жалованье школьного учителя; и он уехал. Однако его примеру никто не последовал. Капитан Кушанна и лейтенант Декунто из Грассано, о котором я говорил, были единственными добровольцами в этих двух местечках. Выходит, и война, хоть и немногим, но может иногда пригодиться. Таким образом, капитан Кушанна становился героем, донна Катерина — женой героя, а никто из враждебного лагеря не мог похвастаться в Матере подобными заслугами. И в довершение всего приехал я, очевидно, присланный самим богом, чтобы помочь донне Катерине осуществить свою месть.

— И Луиджино хотел пойти добровольцем вместе с мужем. Они любят друг друга, как братья. Они всегда вместе, готовы на все один для другого. Но у Луиджино плохое здоровье, он постоянно болеет. Счастье, что я с ним. И потом, кто бы остался в поселке, чтобы поддерживать хоть какой-то порядок и вести пропаганду? — говорила мне донна Катерина, в то время как привлеченный запахом лепешек дон Паскуале Кушанна, ее свекор, закутанный в долгополый сюртук, с вышитой шапочкой на голове, с трубкой в беззубом рту, вошел в комнату крохотными шажками, своей медленной, заплетающейся походкой. Это был толстый, грузный, глухой, прожорливый и невероятно скупой старик, похожий на шелковичного червя. Он был, как и его сын и как дон Луиджи Магалоне, учителем начальной школы, но вышел уже несколько лет назад на пенсию. Гальяно, как, впрочем, вся Италия, был в то время в руках школьных учителей[17]. Все выражали ему свое почтение, и он весь день не выходил из дому, ел и спал, или сидел на стене на площади и курил. Он, тотчас же сообщила мне невестка, страдал затрудненным мочеиспусканием и, возможно, в легкой форме диабетом. Но это не помешало ему, как только он вошел, наброситься с необычайной жадностью на оставшиеся лепешки. Затем он растянулся с довольным хрюканьем в шезлонге, что-то пролепетал, делая вид, что принимает участие в разговоре, хотя из-за глухоты ничего не мог слышать, и тотчас заснул, бормоча что-то и посапывая.

Я уже собирался уходить, когда в комнату ворвались, взвизгивая, подпрыгивая, жестикулируя, изумляясь, вскрикивая, вздымая руки к небу, целуя донну Катерину, две девушки лет по двадцати пяти, возраст, который в этой местности считается уже слишком зрелым для незамужней девицы. Они были небольшого роста, пухлые, шумливые, черные, как угольные мешки, с черными короткими развевающимися кудрями, с черными, мечущими искры глазами, с черными усиками над большими мясистыми губами, с черными волосатыми ногами и руками, находящимися в непрерывном движении. Это были дочери доктора Милилло, Маргерита и Мария. Донна Катерина послала за ними, чтобы познакомить их со мной; обе девушки для этого случая накрасили губы толстым слоем ярко красной помады, напудрили лица белоснежной пудрой, надели туфли на каблуках и прибежали. Это были очень добрые девушки без единой мысли в голове, поразительной наивности и невежества. Все их изумляло, от всего они приходили в восторг — от моей собаки, от моей одежды, от моих рисунков, — выражая это в пронзительном визге, стрекотание, прыгая, как две черные лошадки. Они стали сразу же говорить о лепешках, о тортах, о кухне. Донна Катерина не уставала хвалить их: они великолепные хозяйки. Вероятно, Маргерита и Мария тоже входили в страстные расчеты донны Катерины. Они были в ее воображении одновременно средством убедить дядю доброжелательно относиться ко мне и, с другой стороны, привлечь, а может быть, и привязать меня к ее партии; кого, действительно, смог бы я найти в поселке лучше дочерей доктора? Донна Катерина спросила меня, не обручен ли я; потом она смогла бы очень просто проверить правильность моего ответа почтовой цензурой, которую потихоньку осуществлял дон Луиджино.