Хрен знат - [36]

Я догнал его у калитки, чтоб сообщить последнюю новость:

- Дядьку Ваньку Погребняка в больницу забрали!

- Да ну?! - удивился он. - Такой молодой... наверное, аппендицит.

- Ты утром лекарство пил? - наехал я на него. - Ну, то, что тебе бабушка Катя передала?

- А как же! - открывая калитку, дед коротко хохотнул. - Принял с утра три ложки, стакан молока и голова не болит!

Я сбегал, проверил. Ложка лежала на крышке банки. Она была большой, деревянной, объемом в пол уполовника.

Бабушка накрывала на стол. Дед рассказывал последние новости, услышанные на рынке, передавал приветы от родственников и знакомых, которых там повстречал. Попутно достал кошелек, вытряхнул содержимое, пересчитал выручку и снова убрал наличность в карман пиджака. Пенсию и получку он всегда отдавал жене, а все, что шабашил помимо того, всегда оставлял себе, "на папиросы". Это были не только веники. Дед плотничал, штукатурил, сажал у людей виноград из своих черенков.

Я стоял у стола и ждал, пока взрослые наговоряться. Надо было вставить свое слово. Не хотелось, а надо.

- Тут Петр Васильевич, что со смолы, с утра приходил, - сказал я, когда все замолчали. - Я отдал ему все вино, что оставалось в графине.

Повисла недобрая пауза.

- Тебе кто разрешил? - строго спросил дед.

- Меня ты не мог спросить? - поддакнула бабушка.

Я, как положено, стоял, потупившись долу, и изучал свои босые ступни. Нет, не случайно Петро сказал на прощание, что мне попадет. Я и сам точно знал, что совершаю серьезный проступок, но так и не смог пересилить устоявшиеся привычки взрослого человека.

Реакция была предсказуемой.

- Вот что, внучок, - хмурясь, сказал дед, - сходи-ка на островок, да выломай там хорошую хворостину. После обеда буду воспитывать.

В детстве мне частенько перепадало. Надо сказать, перепадало по делу. Не за "пару" в тетради и дневнике, а за то, что пытался утаить эту двойку: вырвать страницу, стереть, исправить на другую оценку, или вовсе "свести". Прятать тетради я перестал после случая с дядькой Ванькой обходчиком. Так что, чаще всего, дед бил меня "за брехню". Что интересно, больше пугала не сама экзекуция, а долгое ее ожидание. Я начинал давиться слезами еще по дороге на островок. Там долго тянул время, выбирая ивовый прут, от которого будет "не так больно" и возвращался уже окончательно сломленным.

Первый удар был всегда неожиданным. В противном случае, дед рисковал вообще по мне не попасть. Я нырял под кровать или под стол, и вертелся ужом, повторяя, как заклинание:

- Дедушка, милый, прости, я больше не буду!

Изломав хворостину в лохмотья, он всегда ложился в кровать, отворачивался к стене, долго вздыхал, хмыкал и повторял: "Ох, черт его знает!" А я делал вид, что мне очень больно, и мстительно дул на единственный вздутый рубец.

Вот и гадай теперь, кого он больше наказывал?

Ни на какой островок я, естественно, не пошел. Достал из угла сарая запасной держак для лопаты, вернулся на кухню, протянул его деду и хмуро сказал:

- На! Чего уж там мелочиться.

Он удивленно вскинул глаза, качнул головой и сказал:

- Иди, отнеси на место.

Кажется, пронесло!

На первое была куриная суп-лапша. Борщ вчера мужики смели подчистую.

- Где ты деньги сегодня взял на хлеб и на молоко? - между делом, спросила бабушка.

- После кино остались. Я ведь Вальке мороженое не покупал.

- Что ж ты так? - неодобрительно хмыкнул дед.

- Да жирно ей будет!

- Зачем же тогда приглашал?

- Чтоб одевалась, как человек.

Разговор о Филонихе был почему-то мне неприятен. И я постарался его скомкать.

Бабушка обглодала куриную дужку - тонкую косточку, напоминавшую латинскую букву "V", обхватила половинку мизинцем и протянула мне: держи, мол. Я сунул мизинец в оставшееся пространство, каждый потянул на себя. Косточка хрустнула, в кулаке у меня оказался короткий огрызок.

- Бери, да помни! - сказала она, протягивая мне оставшуюся часть дужки.

Я принял ее и положил на стол.

Каждый раз, когда мы ели курицу, она делала этот фокус, похожий на ритуал. Смысл его и значение, я так и не смог догнать. Не раз и не два спрашивал, да только напрасно. Бабушка унесла эту тайну с собой. Мне кажется, он и сама не знала правильного ответа.

После обеда, дед вышел на улицу покурить. Я увязался следом за ним и тоже присел на бревнышко. Хотел завести разговор о тротуарной плитке, но не успел. От смолы подгребал Петро с движком от стиралки подмышкой и мотком кабеля на плече.

- Здоровеньки булы!

- День добрый! - откликнулся дед, "посунулся" в мою сторону и стукнул ладонью на место рядом с собой.

Петро неторопливо присел, положил поклажу на землю, добавил в общую кучу нож, пассатижи, моток изоленты и достал из кармана початую пачку "Любительских".

- Быть дождю, - произнес он, выбивая прокуренным ногтем сразу несколько папирос. - Угощайтесь, Степан Александрович.

- Ото ж, - отозвался дед и выбрал себе ту, что прыгнула выше всех, - к завтрему ливанет!

- Ты бы, Сашка, все это дело во двор занес, - сказал, между делом, Петро и загремел спичечным коробком. - Будем сегодня твой агрегат испытывать.

- Так он его что, действительно сам придумал? - опять не поверил дед.

- Скажем так, не придумал, а сообразил. Чему удивляешься, Степан Александрович? Мозги то у них посвежей нашего. В школу ходят, умные книжки читают. Может, и мы бы стали такими, кабы б не война.