Храпешко - [43]

— А что с искусством, на которое Отто возлагал такие надежды?

— Знаешь, после твоего отъезда и ухода Фрица и Миллефьори, нам пришлось искать спасение от нашего слабого финансового состояния. Теперь я могу сказать, что я довольна.

— Значит, я тебе больше не нужен?

Тут хитрая Мандалина быстро, а так быстро думать получается только когда в игру включается женский элемент, рассчитала, что, однако, ей следует оставить Храпешко для работы в отделе по производству эксклюзивных стеклянных ожерелий и таким способом охватить оба рынка.

— Тебе… — сказала, она… — в то время как все, а особенно Гуза из Рагузы ждали, открыв рот, что она скажет… — тебе мы здесь всегда рады…

— Это неслыханно, — сказал Гуза, — …как можно так со мной поступать. Во-первых, я тот, кто обогащает твой дух новизной, и я настаиваю, чтобы этот недочеловек шел куда глаза глядят вместе с этим маленьким ублюдком, которого он таскает за собой…

— Хватит болтать ерунду! — сказала Мандалина. — Разве ты не видишь, что едва держишься на ногах. И кто, позволь тебя спросить, будет работать? Ты, что ли?

Гуза сказал, что не знает, что с ним. Что он был у многих врачей, но ни один не мог ему помочь, и что уже целый год эта проклятая болезнь… грызет… ему… тело… и разъедает его… душу.

Потом он потерял сознание и упал. Из кармана его пиджака выкатился стеклянный шар, черный, как ночь, в котором, как в ловушке, была болезнь Мандалины.

Гуза нашел его, роясь в вещах, оставленных Храпешко.

Мандалина посмотрела на Храпешко, он на нее, а потом они вместе посмотрели на черный шар. И обоим все стало ясно. Так и должно было быть.

Они, Храпешко и Бридан, прожили у Мандалины только шесть или восемь месяцев, пока сын не выучил итальянский, немецкий и французский. Все это время Храпешко ничего не делал. Просто сидел и глядел в пустоту. А потом в один прекрасный день он сказал, что они уходят.

— Куда?

— К Миллефьори.

— Счастливого пути.

62

— Миллефьори, друг мой!

Вечная слава святому Антонию Абате, одарившему тебя первоклассным мастерством, которое позволило тебе стать известным повсюду. Благословенны страницы книги Marigole della arte dei verieri Murano, которые навсегда сделали тебя достойнейшим из достойнейших.

Таким слогом выражал Храпешко свою радость, когда после нескольких дней блуждания по венецианским улицам, наполненных поисками Миллефьори, наконец, его нашел.

— Позволь мне в обмен на твое гостеприимство рассказать тебе самую печальную историю, которую ты слышал в своей жизни, и если это не так, то пусть покарает меня святой Трифон, тот самый святой, именем которого я клялся много лет назад, и который теперь, гляди, повернулся ко мне спиной.

Миллефьори с веселой, как у венецианского купца, улыбкой широко распахнул двери перед Храпешко. Миллефьори был, в сущности, хорошим человеком. Несмотря на все зуботычины, которыми вначале, как бы в шутку, он награждал Храпешко.

— Но и моя история не хуже, мой знаменитый герой с широкой грудью, — сказал Миллефьори, — подожди только, пока я тебе ее расскажу, ты увидишь, что, может быть, твоя жизненная судьба не трогательнее моей. Но неважно, в первую очередь я хочу услышать о тебе.

Храпешко очень подробно начал рассказывать о своих путешествиях, а Миллефьори подал горячие напитки в маленьких стеклянных бутылочках с высоким горлышком, сделанных им самим.

Из всех рассказов о приключениях Храпешко Миллефьори больше всего понравился рассказ о поездке в Грецию, где, по его словам, изобрели клей для стекла, который был настолько прочным, что им можно было склеивать даже камни.

— Но самое интересное, что, по сути, этот клей изобрел себя сам, — начал Храпешко, — но мне посчастливилось его найти. Ведь на самом деле этот клей — живое существо.

— Живое существо?

— Именно.

— Вот это да, а ну, расскажи!

Гуляя раз в лесах под Афинами, Храпешко послышалось, будто кто-то плачет.

Он съежился от страха, потому что это было темной ночью. Когда осмелел, пошел в сторону плача и увидел множество аморфных масс, которые вопили во весь голос. Он взял с собой одну, но так как она постоянно плакала, не знал, что с ней делать, и положил в стеклянный сосуд, чтобы не убежала. А утром не смог отделить сосуд от каменной поверхности этой массы. Она прилипла навсегда. Чтобы подтвердить свои подозрения, он повторил эксперимент, еще раз пошел в лес под Афинами, взял еще образец и назвал его Клей.

И опять — на что бы он ни клал Клей, тот приклеивал предметы друг к другу навсегда. Поняв, что, на самом деле, Клей таким образом кормится, он стал помогать склеивать с его помощью разбитые стеклянные предметы. Во всех Афинах. Но самое чудесное, что, как он обнаружил, Клей питается и камнями.

И тогда ему пришло на ум вот что.

Он пошел к Фидию.

Фидий лежал, подперев голову руками, глубоко задумавшись.

— Сегодня не работаешь, а, Фидий, — спросил у него Храпешко.

Фидий повернулся к Храпешко и сказал, что не работает, а только думает.

— Мне кажется, — сказал Храпешко, — что я нашел лекарство от твоих бед.

— Ты моих бед не знаешь.

— Конечно, знаю, как не знать, — сказал Храпешко. — Твоя беда в том, что руки статуй которые ты делаешь, долго не держатся и отламываются.