Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса - [268]
Я начал ощущать пульсации — они распространялись от моего левого бедра к стопе и отдавали в пах.
— Вот он, выжженный участок, вот она, поляна, — пробормотал я и поставил последнюю позицию моей последней успешной игры — той, что помогла найти Мэдисона. Я даже не понимал толком, почему возвращаюсь к ней. Разве что иногда хочется проверить альтернативный вариант и посмотреть, кто выиграл бы в нем. Тебе может совсем не нравиться представление, но если ты досидел до определенного момента, то уже останешься в театре до занавеса.
— Сейчас я беру взаймы сегодняшнее дыхание, — сказал я. — Ла хун Кавак, ка Во, 10 Урагана, 2 Жабы, девятнадцатого солнца, пятого уинала, девятнадцатого туна, девятнадцатого к’атуна, тринадцатого б’ак’туна.
Я передвинул вперед восьмой череп — к 4 Ахау по западному склону выветренной горы, покрытой красноватой пылью, в направлении пещеры в небесах, откуда доносился гулкий вой.
(71)
Один из заметных эффектов, оказываемых игровыми снадобьями, состоит в том, что они словно создают отдельную камеру в твоем мозгу. Можно устроить перерыв, неделями жить обычной жизнью и не вспоминать об игре, но стоит вкачать себе порцию зелья, и ты тут же оказываешься в том месте, где закончил партию, причем тебе не нужно заново входить во все детали. Я думаю, с тем же успехом люди смотрят сериал, который показывают по эпизоду в неделю, или по вечерам читают книгу с закладкой, или развлекаются «Варкрафтом»[806] в телефоне, с той лишь разницей, что игра — штука более автономная и напряженность здесь нарастает очень быстро. В общем, на подсознательном уровне я понимал, что сижу за рахитичным столиком в ресторанчике Белиз-Сити, однако, сосредоточившись на игровом поле, мгновенно перенесся в то же место, где в прошлый раз искал Мэдисона, — на западный склон крошащейся горы, — и почти без усилия представил тепло древнего солнца, греющего мне спину, услышал шорох кирпично-красной пыли, вьющейся столбом… Когда я передвинул вперед восьмой череп, видимость улучшилась. Мои ноги упирались в твердый камень. Ветер принес неприятный запах дыма. Сюда, подумал я. Он делает ход. Я делаю. Туда. Я продолжал подниматься — сквозь пыль, облака пара, слой пепельных туч. Оступился. Ступеньки еще больше раскрошились с того времени, как я был здесь в последний раз. Они так растрескались и перекосились, что я едва удерживал равновесие и двигался дальше на воображаемом эквиваленте «всех четырех», преодолел полосу пепла, ледяной туман — и достиг выветренной террасы под панцирем неба. Рев и стоны раздавались громче, чем раньше. Камень исчез. Я выпрямился, пытаясь рассмотреть грядущие миры на востоке, но их скрывала громада горы, и я снова опустился на четвереньки. Зев туннеля передо мной стал шире по сравнению с тем, каким он был 13 Собаки 18 Черепахи. Крошился камень вокруг, открывалась пропасть, слишком глубокая для восьмого черепа. Что ж, действуй, подумал я. В чем проблема?
Я сделал ход девятым черепом. Распахнувшаяся передо мной бездна превосходила размерами любую пещеру на земле. Возможно, погружение в нее будет напоминать спуск на веревке в метановый ледопад в глубь громадного пузыря на одной из лун Сатурна. Но все равно девятый камень был надежно связан с восьмым, и я сползал все ниже и ниже к центру сферы — в ревущий вихрь. Всюду мелькали существа, почти (но никогда не) касаясь меня — так мимо вас проносятся летучие мыши, когда вы на рассвете стоите перед входом в пещеру. Вы ощущаете кисловатый запах их экскрементов, чувствуете, как струи воздуха хлещут вас по лицу, слышите биение крыльев — так шуршал бы смерч плотных кожистых листьев, — но они никогда, никогда не задевают вас… Однако обитатели подземелья были крупнее, медлительнее… Они казались бескрылыми, мягкотелыми и в отличие от бесшумных летучих мышей издавали оглушительно громкие звуки. Может быть, именно их представлял Данте, когда описывал luxuriosi в их адском вихре.[807] Когда мое внутреннее око приспособилось к мраку, мне удалось яснее увидеть этих существ, по отдельности я их не различал, но понял, как они двигаются, — так скользят в глубинах морские животные. Правда, я не замечал особого сходства между ними и сивучами, которых недавно вспоминал… скорее они напоминали белух — у них такие же высокие лбы и упругая белая кожа… Потом, глядя на изогнутые спины, я решил, что подземные демоны похожи на горбунов или карликов с коротенькими телами и громадными головами… У них обнаружились короткие жирные хвосты и рудиментарные ручки… словно у головастиков, которые вот-вот превратятся в лягушат… У этих созданий были уши, сквозь прозрачную кожу просвечивали бьющиеся сердца, а под закрытыми веками метались выпуклые глаза, словно…
«Эмбрионы», — догадался я.
Это были а’ааны, духи нерожденных, тех, что будут после нас.
Неудивительно, что их так много — миллионы и квинтиллионы, бессчетные количества. Здесь находилось все население будущего, все мужчины и женщины, которые родятся после 4 Ахау и которые никогда бы не появились на свет, упади тот камень и загороди выход. Когда 4 Ахау солнце б’ак’туна достигнет своего зенита, его лучи проникнут в эту пещеру, освещая а’аанов. Эфир этого громадного пространства будет нагреваться и расширяться, и теплые волны неизбежно вынесут их вверх, чтобы они расселились по земле. Я вспомнил слова госпожи Кох в послании Джеда-2, она говорила, что у нулевого уровня есть три пещеры: Пещера мертвых на западе — тот свет, Пещера дыхания — то, что мы называем миром, и Пещера нерожденных.
