Хранитель лаванды - [10]

Мать Клары давно умерла, отец и братья погибли на фронте, и теперь сердце ее не вынесло последнего удара. В оцепенелой прострации, не взяв с собой совершенно ничего, она вышла из деревни и брела куда глаза глядят, пока не свалилась без сил.

Лишь благодаря случаю — и удаче! — в этот момент рядом с ней оказалась жена Вольфа.

«Соланж взяла ее к нам домой, вымыла, вытерла — даже кормила с ложечки, потому что бедняжка сама совсем ничего не могла. Причесывала ее, пела ей колыбельные», — рассказал Вольф Люку.

Мальчик родился средь праздничной суматохи перемирия — в промозглый дождливый ноябрьский день 1918 года. Европа только начала, наконец, осознавать, что война и вправду закончилась. Очень скоро Клара умерла от послеродовых осложнений.

Вольф и Соланж покинули Страсбург за три дня до Рождества — направились вместе с младенцем на юг, в теплую Францию. Вспоминая этот рассказ, Люк поражался безумию их затеи. Немолодая чета, зима, новорожденный? Да о чем они только думали? Однако перемирие вскружило всем головы, внушило надежды на лучшее будущее.

«Меня гнал инстинкт, — признался Вольф. — Ты был не нашим ребенком, но тогда это никого не интересовало. Никому не нужны были чужие младенцы, никто не задавал лишних вопросов… Все принимали тебя за нашего внука. А я спешил увезти тебя и Соланж — хотел, чтобы ты вырос французом, ничем не связанным с Германией. — Он пожал плечами. — И получилось — по крайней мере, на первые двадцать пять лет. А теперь твое немецкое происхождение, надеюсь, спасет тебе жизнь».

Трагедия произошла вскоре после того, как семья уехала из Страсбурга. Через неделю после отъезда под колесами автобуса погибла Соланж. Малышу не исполнилось и двух месяцев.

Вплоть до нынешнего вечера Люк свято верил, что Вольф нашел его в сарае где-то в восточной части Франции — обычного брошенного младенца. Порой он гадал, как все это произошло, однако еще подростком перестал приставать к родителям с вопросами, поскольку понял: услышит лишь то, что и так ему уже много раз рассказывали.

И вот теперь оказалось, что Вольф бросил кафедру в престижном университете и увез с собой младенца, обуреваемый горем по жене и по матери Люка, стремясь как можно дальше уехать от своего прошлого.

В том же самом стылом январе девятнадцатого года судьба свела его с горюющими Якобом и Голдой Боне, зажиточными французами, которые возвращались в Прованс с телом умершей крошки-дочери. Оба проявили к осиротевшим дедушке с внучком жалость и доброту, и там-то, в поезде, Вольф нарушил молчание и рассказал еврейской чете всю правду. Они заключили между собой соглашение, в семействе Боне появился новый ребенок, а происхождение Люка было надежно скрыто за фасадом выдуманных обстоятельств.

Вольф решил, что у Люка будет больше шансов на нормальную жизнь с более молодыми родителями, однако не мог вынести разлуки с ребенком. Так что и он, в свою очередь, остался в Провансе, преподавал в Авиньонском университете, а потом вышел на пенсию и поселился в деревушке под Сеньоном. Сколько Люк себя помнил, в его жизни всегда присутствовал любимый дядюшка Вольф.

Разве мог теперь Люк таить обиду и злость на свою семью, на людей, что выказали ему столько любви, особенно в час, когда ему так этого недоставало?.. Молодой человек глянул на стебельки лаванды в руке — бабушка ждет. Сегодня день воссоединения семьи. Он — единственный сын, он должен защитить своих близких. «Warian» — «защита по-старофранцузски», — пробормотал он про себя и возвел глаза к небесам. Да уж, Вольф выучил его на славу: теперь он даже думал на разных языках.

Немцы убили его кровных родителей. Такого не повторится с родителями, которых он любит. «Только через мой труп», — молча поклялся себе Люк.

4

Шаги гулким эхом разносились над каменной мостовой Сеньона. На ходу помахав рукой выходящему из церкви кюре, Люк торопился дальше по залитой светом фонарей улице. Впереди уже был виден дом Боне — внушительное трехэтажное строение, стоявшее прямо напротив центрального городского фонтана.

Спускался вечер, но в предзакатные часы светло-охряные стены дома источали теплое сияние в лучах летнего солнца, а серовато-голубые ставни и окна являли собой типичный для Прованса смелый контраст с основным цветом здания. Люк привык принимать эту простую изысканную красоту как само собой разумеющееся и лишь во время нечастых поездок в Париж замечал, как недостает большому городу ярких красок — розовых и фиолетовых, желтых и зеленых, оранжевых и синих тонов Прованса.

Люберон напоминал Люку смешливую деревенскую красотку с роскошными бедрами, распущенными волосами и румянцем во все щеки, одетую в яркое платье и окутанную ароматом садов. А Париж… о, Париж представал ему этакой изысканной узкобедрой фифой в безупречном темно-сером костюме, с легкой и чуть насмешливой улыбкой на устах. Эта дама была изрядной кокеткой — умела вскружить голову своими величественными бульварами в обрамлении стройных платанов, своими знаменитыми садами и дерзкими статуями, своими романтическими уличными фонарями. О да, она флиртовала, и еще как — но никогда не теряла стиля. Люк любил обеих этих «женщин», и ему было больно слышать, что теперь Париж задрапирован полотнищами знамен со свастикой, романтические фонари погасли, а Адольф Гитлер облачил город в жуткое сочетание красного и черного — цвета бойни.