Хранитель Бездны - [62]

Андрей почувствовал, как его переполняет масса противоречивых эмоций. Было ему чертовски жаль Кольцова, к которому он успел прикипеть, и он подозревал, что жалость эта будучи результатом стресса со временем превратится в глубокую искреннюю скорбь. Было ему ужасно сознавать, что только что на его глазах произошло хладнокровное, дикое убийство, где в роли монстров выступали не монстры, но люди, обычные люди-человеки, и эти люди готовы были убить и его. Что уж тут кривить душой — именно его они и собирались убить, что бы там ему не рассказывали про неприкосновенность.

Он испытывал стыд, осознавая, что человек, которого он едва знал, пожертвовал жизнью ради него.

И стыд этот породил злость.

— А я не просил… — медленно процедил он, чувствуя, что слова его несправедливы, противны ему самому, — не просил за себя вступаться. Зачем он?..

— Ради тебя? — ухмыльнулся Громов сквозь слезы, — ты думаешь, все это… вот это все ради тебя? Да ты же никто, место пустое! Ради тебя и снега зимой жалко, сука! Он ради всех нас умер! Ради тех, кто остался живым в этом блядском мире… — он отвернулся, едва сдерживая рыдания. — А ты… ты говоришь, не надо было… Я ему говорил! — внезапно закричал он, — что ты вообще ничего… Не пойдешь никуда! Струсишь!

— Похоже, у меня теперь не осталось выбора, — сказал Андрей.

Громов ничего не ответил.

Тихо фыркал двигатель. В вечереющем небе медленно, вязко плыли тяжелые облака.

На дороге, в двух шагах от машины лежала собака. Видимо, в пылу спора, он не заметил ее, но теперь, она привлекла его внимание, показавшись смутно знакомой. Он видел уже эту седую, с рыжими подпалинами, неестественно длинную дворнягу. Будто встречались они когда-то в прошлом.

Собака смотрела прямо на машину. Ее бока часто и судорожно вздымались. Теперь он заметил то, что ускользнуло от него поначалу, — животное было ранено. Ее задние ноги и хвост казались совершенно неподвижными; передние лапы то и дело судорожно загребали по асфальту. Пасть была широко открыта — длинный язык лежал прямо на земле.

Не совсем осознавая свои действия, Андрей открыл дверь и вышел из машины. Подошел поближе к собаке, ощущая нарастающее неприятное чувство под ложечкой. Склонился над животным. Собака, скорее почувствовав, нежели увидев приближение человека, заскулила и часто-часто забарабанила передними лапами. Попыталась встать, но задняя часть тела не держала ее, и она почти по-человечески застонала, стараясь поймать взгляд Андрея круглыми, темными глазами.

Он присел рядом и протянул руку. Собака ткнулась в нее носом и снова заскулила.

— Эх ты, бедный пес… Бедный пес… — он видел, что спина животного сломана. Должно быть, какая-то машина пронеслась здесь, сбила ее и оставила умирать.

Внезапно он почувствовал вкус табака во рту. И тотчас же понял, что то, что произошло с этой собакой, — правильно. Именно так и должно было случиться. В противном случае…

Виски пронзила острая боль. Он упал на одно колено прямо перед собакой и зажмурился от пронизывающей вспышки мигрени. К горлу подступила тошнота, вкус табака во рту стал невыносимым и…

Все прошло.

Он открыл глаза и увидел, что дорога перед ним пуста до самого горизонта. Умирающая собака исчезла.

Деревья заговорщически шептались над его головой. Где-то далеко-далеко, монотонно и отчаянно мяукала кошка. Ее плач был подобен женскому крику.

— Скоро начнет темнеть, — произнес кто-то за его спиной, и Андрей подскочил на месте, чувствуя, как сердце выпрыгивает из груди.

Громов стоял, облокотившись о «Москвич», и смотрел себе под ноги. Его лицо, освещенное умирающим светом дня, блестело от слез.

— Надо ехать, — отрывисто бросил он.

Андрей кинул. Он хотел рассказать Громову о собаке, но отчего-то происшедшее казалось ему слишком личным, и он не произнес ни слова.

3

Дорога уплывала прочь. Домишки-развалюхи попадались все реже, уступая место обширным пустырям, на которых еле-еле росли чахлые, искривленные деревца. Попадались недостроенные и давно заброшенные здания и какие-то совершенно невероятные развалины, заросшие высокой черной травой и засыпанные сгнившим мусором.

Снова поднялся туман. Его тяжелые желтые комья стелились вдоль дороги и тянулись вслед за автомобилем, стараясь ухватиться за бампер. В сумерках туман приобретал диковинные, больные очертания — на него было противно смотреть.

— Это рубеж… — тихо произнес Громов.

Андрей посмотрел на него. В полумраке салона лицо Громова казалось старым, помятым, как выброшенная газета. Глубокие тени легли под глазами, утапливая их в омуты непроглядной черноты. На лбу, испещренном морщинами, блестели крупные капли пота. Он тяжело и нехорошо дышал, то и дело сглатывая, — кадык дергался под дряблой кожей шеи.

— Дальше… только смерть… — продолжил Громов, — тут… сцена заканчивается. Актеры… снимают маски.

Андрей и сам чувствовал себя неважно. Вернулся навязчивый привкус табака. Сердце работало, с трудом перекачивая тяжелую вязкую кровь. То и дело он ловил себя на ощущении, что вот-вот перестанет дышать, просто разучится, и в течение мучительных последних минут ощутит всю бесконечную подлость жизни, сулящей столь много и в результате дающей лишь смерть.