Хранить вечно - [89]

Много памятников в городе. Сколько имен расстрелянных, утопленных, сожженных в паровозных топках борцов великой революции хранят они!

На вокзальной площади Эдуард остановился у каменного пьедестала, на котором возвышалась отлитая из металла фигура Ильича. Лишь восемь лет прошло с того дня, как Берзин видел его живого. Видел в последний раз…

Еще раз прочитал вырубленные на постаменте памятника знакомые слова: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский». Долго стоял здесь, возле памятника, Берзин.

На морском кладбище, открытом соленым ветрам, где каждый камень говорит о вечном покое, внимание Берзина привлек обелиск из белого мрамора. Вверху — пятиконечная звезда. Ниже, в углу, — дата: 1929. Еще ниже — надпись: «От трудящихся города бойцам Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии, героям Мишань-фу».

«Это связано с Блюхером! — подумал Берзин. — Далеко он пошел после Перекопа и Юшуня, где мы виделись в предпоследний раз. У него были Волочаевка, Джалайнор, Мишань-фу и, наверное, будут новые боевые вехи. Граница опять неспокойна. А вот я стал с тех пор тыловой крысой. Умру, и не вспомнят, что был такой солдат Берзин. Блюхер, правда, еще не забыл меня и даже по фронтовому обычаю взаимопомощи подбросил на Колыму тысячу демобилизованных ребят».

Когда в Хабаровске Берзин забежал к Блюхеру на Серышевскую повидаться, он первым делом поздравил командарма:

— Хорошо выглядишь, Василий! Черногривый и усы, как у молодого. Бравый усач-гренадер. Годы тебя не берут.

— Это, Борода, оттого, что я приговорен к смерти. Умереть могу только по приговору, не иначе. А приговор некому исполнять. Вроде как заколдован.

— Шутишь?

— Нет, не шучу. Недавно извлек из архивов документик. Храню у себя. Еще в двадцатом приговорил меня Врангель к смертной казни через повешение, как унтер-офицера царской армии. За измену родине. Неизвестно только — какой. И непонятно, почему так поздно приговорил. Все чин по чину оформлено, с подписями и печатями. Исполнить лишь не смогли.

Даже и не подозревал Эдуард, что и он приговорен к смерти, и приговорен дважды. Сначала английской разведкой. Потом белыми. В архивах белых армий пылятся пожелтевшие бумаги, и на одной из них витиеватым шрифтом напечатано:

ПРИКАЗ

ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ ЮГА РОССИИ

№ 553

гор. Екатеринодар, 26 марта 1919 года.

Приговором военно-полевого суда при Коменданте Главной квартиры от 18 сего февраля прапорщик Эдуард Берзин за то, что служил у начальника большевистского отряда Калнина, т. е. за преступление, предусмотренное 100, 108 и 108¹ статьями Уложения о наказаниях, по редакции приказа по Добровольческой армии 1918 года за № 390, присужден по лишении всех прав состояния к смертной казни через расстреляние.

По конфирмации, по ходатайству суда смертная казнь мною заменена четырьмя годами арестантских исправительных отделений с лишением всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ.

Генерал-лейтенант  Д е н и к и н.

Начальник судного отделения — капитан фон  Р е н н е.

Деникин отменил тогда смертный приговор, ссылаясь на конфирмацию, хотя она была тут ни при чем. Кому-то из его английских советников это было выгодно.

И даже осенью девятнадцатого, когда деникинская контрразведка хорошо знала, что осужденный Берзин со своим дивизионом осмелился пойти против самого Деникина в рядах Латышской дивизии — ядра ударной группы Калнина, громившей деникинцев под Орлом, измененный приказ остался в силе.

…10 января 1932 года «Сахалин» начал рейс. Чайки провожали дальстроевцев гортанными криками — надрывными, стонущими.

Все пароходы — и советские и иностранные — отдали салют басовитыми гудками. Капитаны северных морей твердо соблюдали неписаный закон Золотого Рога.

Советские салютовали с гордостью. Иностранные — с уважением. Английским, американским, японским и норвежским морским волкам плевать на политику! Им нет дела до того, что говорят об этих красных. Они верны морским традициям и воздают должное храбрости, кто бы ее ни проявил — хоть красные, хоть черные, хоть сам дьявол…

Поход начался прекрасно. Природа благоприятствовала «сахалинцам», как они себя сами окрестили на борту корабля. Ветер утих, мелкая морская рябь и надраенные судовые медяшки сверкали и переливались под солнцем.

Все высыпали на палубу, смотрели на ласково-синее море и удивлялись необыкновенной погоде в январе.

Соловейчика это уже не удивляло. Двухнедельное пребывание во Владивостоке он использовал не только для осмотра достопримечательностей города. Он дотошно рылся в книгах и справочниках и теперь с уверенностью коренного жителя этих мест объяснял попутчикам, что во Владивостоке, как и во всем Приморье, бывают еще и не такие странности.

В городе две зимы: одна внизу, на главной улице, укрытой с севера горами, другая вверху, в Голубиной пади. На Ленинской — тепло и тихо. На Голубинке — мороз и ветер. Когда на правой стороне Ленинской зима, твердый снег, стужа, на левой — весна, ручьи.

— Ну, уж это ты, Соловей, травишь! — громыхнул Лапин.

Он уже потихоньку осваивал матросский жаргон, чтобы оправдать узурпированное звание, морской бинокль на груди, «краба» на шапке и галуны на рукавах капитанской формы, в которую он облачился по случаю выхода в рейс.