Хранилище - [19]

Пока я рос, за двенадцать лет было сделано все: получена тяжелая вода, открыты изотопы урана и плутония, найдены замедлители нейтронов — графит и бериллий, соединены три ядра водорода в ядро трития, пущен первый ядерный реактор, создана первая ядерная бомба… И все это без нас, без меня! Обидно, досадно, но впереди, как говорил Иван Устинович, самое интересное, самое главное — использование атомной энергии на жизненные нужды человечества. «Посмотрите, — говорил он, — как мы живем. Ютимся в бараках, в тесных сырых коммуналках. С утра до ночи работаем, не имея ни нормальной пищи, ни приличной одежды, ни свободного времени для саморазвития. Как первобытные люди, питаемся лишь плодами земли — картошкой, морковью, свеклой, капустой. А многие до сих пор едят мякину и крапиву. В деревнях дети пухнут с голоду…»

Разумное, доброе, вечное… Да, мы были «за», готовы были служить многострадальному человечеству, но ведь нам еще не было и пятнадцати, мы мечтали о таинственных лабораториях и сверхсекретных заводах (говорят, есть и подземные!), о рискованных экспериментах и. об отчаянных ситуациях, в которых оказываются инженеры-физики, об открытиях и изобретениях — ну если не гиперболоида, то чего-нибудь в таком же духе…

Разумное, доброе, вечное — для подростков ли, переживших голод, холод, унижение в очередях за куском хлеба и гидрожиром? Да и вообще, для подростков ли разумное, доброе, вечное?..

Витька Потапов, объявленный кадрами неполноценным из-за репрессированного деда, все-таки сумел побороть обиду. Год он отработал слесарем на «Сибэлектромоторе», после смены посещал лекции на вечернем отделении МФТУ. Потом перешел на дневное, уехал в Москву. Встретились мы с ним в НИИ на Урале, он разрабатывал пусковой механизм, в подчинении у него было пять майоров и две дюжины солдат. Через год он погиб на испытаниях — ни орденов, ни памятника, ни газетного некролога…

11

Спать мне пришлось недолго — меня разбудил Сашок: пора! Я умылся, позавтракал, и мы с Сашком, нагрузившись, как обычно термосами с провизией, двинулись в Хранилище. Шел снег, было тепло. И подозрительно тихо. Оказывается, как сказал Сашок, лейтенант с утренним бронетранспортером уехал в гарнизон — зачем, никто не знает. Впрочем, у него ведь там жена, телефонистка на почте. Личный состав под присмотром сержанта изучал оружие.

К вечеру мы добрались до середины Хранилища. Конец его был все так же еле видим в сумеречном свете дежурного освещения — казалось, что Хранилище вытягивается по мере нашего продвижения вперед.

День выдался трудный, какой-то муторный, сказывались и потепление и бессонная моя ночь — я первый выкинул белый флаг. Собрав котомки, мы направились к выходу.

Дверь, к нашему удивлению, оказалась закрытой. Мы присели на доски у электрического шкафа. Сашок боязливо поглядывал по сторонам, всматривался в темные углы. Я сидел, откинув к холодной стене пылающую голову. Пульс то ускорялся до пулеметных очередей, то замедлялся до ленивого пугающего своей неспешностью буханья.

Прошел час. То Сашок, то я, по очереди подходили к воротам, и, послушав, не идет ли кто снаружи, принимались колотить руками и ногами. Глухой грохот откатывался вглубь Хранилища и гас там, поглощенный бесконечными углами и поворотами. По моим часам шел уже второй час ночи, а лейтенанта все не было. От ворот сильно несло холодом. Я стал уговаривать Сашка пойти в центральную зону, там потеплее, может быть, удастся подремать. Сашок отказывался.

— Смотри как несет, — сказал я. — Замерзнем.

— Не, — упрямо твердил Сашок. — Не пойду.

— Чего уперся, чудак. Я простыл и ты хочешь?

— Не. Идите, а я здесь.

Одному? Туда? Я посмотрел в сумрачную даль и мне стало не по себе.

— Тогда давай-ка сообразим ночлег, — сказал я, подымаясь.

Вдвоем, разобрав брусья и доски, мы соорудили нечто вроде настила, часть досок положили вдоль стены — все же не голый бетон.

Опустив наушники шапки, подняв воротник, я улегся на низкий этот топчан. Сашок лег рядом, спиной к спине. Едва я закрыл глаза, как тотчас пошел раскручиваться один и тот же гнетущий фильм: стеллажи, ящики, рулетка, щели, следы на пыльном полу, крысы… И вот уже стеллажи до самого неба, ящики свисают острыми углами, бесконечно разматывается рулетка, конец ее теряется где-то в страшной глубине — там, где земля, где люди, а тут все качается, ящики скользят, дергаются туда-сюда, сталкиваются, раскалываются, из них лезут крысы. И так делается страшно, вот-вот произойдет что-то непоправимое, ужасное…

— О! — дернулся вдруг Сашок. — Глянь!

Я привстал, повернулся. В углу, куда показывал Сашок, и вправду что-то шевелилось, какая-то шла там возня.

— Да плюнь ты, спи, — сказал я.

— О! — воскликнул Сашок, — Глянь, глянь!

Из угла, почти от самых ворот заскользила по полу вдоль стены прерывистая полоса — словно связанные друг с другом серые сардельки. Они текли вглубь Хранилища, огибая бетонные башмаки колонн, тыкаясь из стороны в сторону тупым своим концом и устремляясь все дальше и дальше. Сашок приник ко мне, подтянул ноги. Они текли четверть часа, а может быть, час — оцепенев, я следил за шествием, не в силах думать ни о чем, кроме них. Да, это были крысы.