Хранилище - [13]

— Лихо, — сказал я, впрочем, без восторга.

— Слабак! — с презрением сказал лейтенант, вгоняя в рукоятку новый магазин.

— Ты же прекрасно понимаешь, что дело совсем не в этом.

— А в чем? — изобразил он удивление.

— Сам знаешь…

— Э, пошел-ка ты со своими-интеллигентскими штучками!

— Это не штучки и не интеллигентские…

— Фигня! — отмахнулся он, но по тому, как хищно взблеснули его глаза, было ясно, что он все понял.

На тумбочке под левой рукой лейтенанта стояла большая коробка с патронами. Рядом — двумя ровными стопками — штук десять магазинов, набитых патронами. Глаза привыкли к яркому свету, я разглядел внутренность сарая.

В левом углу, где мы стояли, у самой стены посверкивал краской новенький бульдозер, стекла запылились, резина нехожена, с глубокими канавками. Дальше вдоль стены в открытых отсеках — бочки, мешки, тачки, лопаты, метлы, ящики, ломы, пилы и прочий хозяйственный инвентарь.

Я подошел к бульдозеру.

— Послушай, лейтенант, — сказал я, — почему не используешь технику? Солдат загонял…

— А это — не твоя забота, инженер. Считай ящики.

— Но все-таки. Смысл какой-то есть?

— Есть.

— Объясни.

Лейтенант поднял пистолет, другую руку закинул за спину, поудобнее расставил ноги. Медленно повел пистолетом вдоль мишеней.

— Солдат должен работать!

Грохнул выстрел.

— До седьмого пота!

Еще выстрел.

— Чтобы никаких мыслей!

Выстрел.

— Никаких желаний!

Выстрел.

— Кроме одного — спать!

Выстрел.

— Жрать, работать и спать. Остальное — к черту!

Выстрел.

— К черту хандру!

Выстрел.

— К черту сомнения!

Лейтенант нажал на спуск, но раздался лишь глухой щелчок. Он с удивлением вынул магазин — патронов не было, значит, одного не хватало. Кинул магазин в коробку у ноги, куда сметал веником стреляные гильзы.

— Ну, инженер, понял, почему гоняю солдат, а техника стоит?

— Сам додумался? Или это по уставу?

От порохового дыма у меня першило в глотке, слезились глаза.

— Уставы пишут дундуки в академиях, не способные мыслить творчески. А тут кое-что есть! — Самодовольно усмехаясь, он вставил новый магазин, передернул затвор. — Ну, будешь?

Я повернулся, пошел к воротам.

— Эй! — крикнул лейтенант.

Я остановился в дверях. Обернулся. Лейтенант, оскалясь в странной улыбке, поднимал на меня пистолет.

— Не боишься? — гортанно расхохотался он.

— Я — нет. А ты? — сказал я.

Он резко отвел руку, выстрелил.

— Десятка! — прокричал весело, как-то дико.

Я вышел, побрел по дорожкам. Снежинки опускались на лицо, таяли. Я очень любил такую погоду, любил кататься на коньках, когда идет снег.

Мне вспомнился наш институтский каток, ярко освещенный гирляндами ламп, исполосованное белыми росчерками ледяное поле. Вспомнились звучавшие там изо дня в день одни и те же песни, одни и те же голоса — Шульженко, Утесова, Ружены Сикоры. Мы катались с Юлькой вдвоем, держась за руки, она без конца падала — поднимать ее и ставить на коньки было для меня счастьем… Там, на катке, мы впервые неловко поцеловались, и Юлька, ошеломленная, с пылающими глазами, заковыляла от меня к раздевалке. Я догнал ее, потащил на буксире по полю, подальше от света, в сумеречный уголок, где было совсем пусто. Она катилась, взмахивая рукой, выделывая замысловатые кренделя ногами. Я резко затормозил, она наехала на меня, и мы обнялись… Юлька, Юлька, как ты там? Как наша маленькая говорунья?

Стихли выстрелы в сарае. Угомонились солдаты, наконец вырубилось радио и погас свет на их половине. А я все бродил и бродил по заснеженной дороге, с грустью думая о Юльке, о дочурке, об отце, о матери, о всех нас…

8

Хотя и сильно уставал за день, но засыпал я плохо, вообще со сном случилось что-то непонятное: исчезло то сладкое забвение, которое возвращало силы и свежесть, сон стал каким-то прозрачным, словно все передо мной было затянуто марлей, вроде бы сплю и в то же время слышу, ощущаю себя лежащим напротив лейтенанта, под сталинским холодным прищуром, на узкой койке со сбитым комкастым матрасом. То, что грезилось, трудно было назвать снами, скорее какие-то причудливые зрительные фантазии, на тему «Хранилище, ящики, крысы…»

Мешал заснуть, тревожил странный тихий звук, похожий на жалобное ауканье заблудившегося в ночном лесу ребенка, еле-еле долетающий зов о помощи, а может быть, какой-то отдаленный гул или вой, то усиливающийся, то замирающий. Вслушиваясь, копя этот звук в себе, я никак не мог разобрать, откуда он, что звучит, живой он или машинный. Никогда прежде не бывало у меня ни звуковых, ни зрительных галлюцинаций. Мне вдруг пришло в голову, что это звучит во мне Хранилище, это Голос Хранилища! Мои нервные струны настроились в резонанс с его струнами… И вот звучат — даже на расстоянии… Его струны? Мои струны? Голос Хранилища? Что за бред! Какие там могут быть струны? Какой голос? Грубое складское помещение, набитое ящиками, в которых… нечто.

Мысль моя запнулась об это нечто, и я снова отчетливо услышал Голос. Да, бесспорно, именно этот звук существует, висит, запечатан в Хранилище. Причем в первые дни он недоступен, его как бы нет, ухо еще слишком грубо, не слышит. И лишь на пятый-шестой день начинает различать его среди других вполне реальных звуков, источники которых можешь потрогать рукой — лампы, дроссели, датчики на колоннах… Да, да, однажды я вырубил свет, и какое-то время мы сидели с Сашком в полной темноте — вот тогда он и прорезался в чистом виде — Голос Хранилища! Но что звучит?