Храмовник - [9]

— Ты… Не думай. Ты — не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!

Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:

— Я сам вырос без батюшки и знаю… Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но — сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом — сторицей!

При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая их «Аллилуйя!», «Осанна!» и «Славься Господи!»

По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами, потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, — к мостам через Шельду — на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами — пару лет им предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в Палестине…

На армией моей взвился андреевский стяг — флаг моего Геннегау и черный крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули «Коль славен…», им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж моими отрядами «на прокорм нашего войска». Я, налегке, без доспехов гарцевал на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб… Надеюсь, что у меня не будет слишком уж много беглых, да дезертиров… Уходим ведь — навсегда. НАВЕКИ.

Господи, как же страшно сие Слово — НАВЕКИ.

Два года. Два года бесконечного марша. Десятки, сотни людей моих навсегда упадут, рухнут с голоду, холоду, от усталости только лишь для того, чтобы выжившие увидели Гроб Господень?!

Жуткая Мысль холодком заползла в мое сердце:

Мы идем к Гробу, чтоб все вместе постоять и заглянуть туда — вниз, в разверстую пасть бездонной Могилы. НАШЕЙ МОГИЛЫ.

«Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я — в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам — что Святее и Чище: Гроб, или — Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!»

Я невольно обернулся назад. У меня было чувство, что меня — как будто позвали. На холме виднелась повозка с иудейскими звездами, а на ней стояла жена. И я знал, что она знает, что я сейчас смотрю на нее. Жена моя подняла руку, слабо махнула мне, а потом…

На прощание она ПЕРЕКРЕСТИЛА меня.

Гимель Хозяйка The Mistress L'Imperatrice Die Herrscherin

Цикл Мысли — Зарождение

N-ск, 1940 год

Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала — не знаю чего. Он, наверное, забыл про меня. Господи, он жил там — во Франции, учился в Санкт-Петербурге, знакомился с настоящими барышнями… Я не знаю, я никогда в жизни не видела «истинных барышень», но я читала про них у Пушкина, Толстого, Тургенева… И еще я видела — Лешеньку.

Я помню, как я встретила его в первый раз — у нас… У нас «забрали» пару преподавательниц (за то, что они когда-то работали на КВЖД), а среди года замены не было и из соседней «мужской» школы к нам пришел их директор — мой Лешенька.

Помню, как он вошел к нам в большой класс («большой» потому, что в те дни «взяли» многих, уроки все «совместились и за парты набилось аж два класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:

— Какой это урок? Я что-то запутался».

Наш класс ответил, что — математика, параллельный — история. Директор «мальчиков» чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и сыро) и вдруг произнес:

«Я лютеран люблю Богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой —

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье…»

Я впервые в жизни слышала Тютчева и — разрыдалась. И многие тоже — расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу учительницу математики. И «истеричку» тоже — никогда не увижу.

Тютчевская «дверь» за ними закрылась — раз и навсегда. Вернее — кем-то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже «заберут». Ведь он — офицер. Офицер — той «царской армии». И что-то вроде князя для местных. А самое главное, — он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.

А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина — пока не прозвенел звонок. А на другой день пришли и сказали, что теперь мы «временно» учимся «вместе с мальчиками». В «мужскую» не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил куда-то и сказал так:

— Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных лагерях. И в то же время я — директор школы. Ежели вы тронете любого из моих учителей, я напишу анонимку, что кто-то из вас сажает невинных, оставляя на свободе явного «контрика». Так что — вам придется арестовать меня первого.

Его не арестовали. В «мужской» учились дети всех «важных лиц» нашей «бывшей губернии». И «важным лицам» не захотелось терять — ни такого директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому — в «мужской» так никого и не взяли…

В нашей школе было что-то вроде местного праздника, когда стало известно, что нас «объединили» со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли не прыгали и — целовались, как девочки.