Храм ненависти - [25]

— Тогда я согласен.

В первый раз человек с белыми волосами протянул, не говоря ни слова, руку «Месье Фреду». Тот же не смог ничего прочитать в ясном взгляде своего посетителя и, оставшись один в своём кабинете, с некоторой тревогой спрашивал себя, выражали ли его проницательные глаза доверие или подозрительность.

Главный редактор перевернул последний листок из репортажа своего подчинённого. И тотчас взял телефонную трубку:

— Алло? Моро?… Я хочу продолжения!

— Какого продолжения?

— Ну этого, вашего репортажа о том полоумном!

— У меня его нет.

— Как?

— То есть я ещё не написал его.

— А почему?

— Я не мог отыскать двух наиболее важных действующих лиц: прекрасную Эвелин и Дюваля, бригадира строительства. Только они могут мне дать необходимые сведения, чтобы написать продолжение, которое стояло бы на ногах.

— Но нужно их найти, дружище!

— Это не так легко, дорогой господин Дювернье… Женщина вот уже четыре года как бесследно исчезла… Что касается бригадира, то у меня очень слабая надежда встретиться с ним завтра…

Шеф услышал гудки. Он встряхнул аппарат: Моро повесил трубку.

В противоположность своим предсказаниям; главный редактор спал очень плохо в эту ночь, и, когда его сморил; наконец, сои, то с этим начался один странный кошмар: он видел собор в ультрасовременном стиле, созданный одним художником-архитектором, Который имел лицо Моро и настойчиво просил денег, чтобы помесить их в кружку для пожертвований, находящуюся под статуей Святого Мартьяля… Огромная фигура святого, некий робот, каменный рот которого открывался через регулярные интервалы, повторял одну фразу, всегда одну и ту же:

— Дювернье, вы не очень умны. Рабирофф умнее: он уже понял, сам, что он может извлечь из моего собора…

СТРОИТЕЛЬСТВО

Моро только что проник в единственное место, где у него, был какой-то шанс встретить главного компаньона и преемника Андре Серваля: это было кладбище Банье. Расспросив одного из сторожей о погребениях, которые должны были состояться в этот день, он вышел на центральную аллею. Он шёл, бросая время от времени взгляд на надписи, банальность которых приводила в смущение. Впервые с момента, как он занялся этим репортажем, походившим скорее на расследование, он мог поразмышлять.

Аллеи кладбища были пустынны. Лишь приглушённые шумы напоминали о существовании города: стояла почти абсолютная тишина. Несколько воробьёв и парижских голубей перепрыгивали с места на место вокруг могил, одни из которых, почти совсем заброшенные, были покрыты мхом, заросли травой… Другие, в противоположность им, казались слишком цветущими и создавали впечатление, что богатые фамилий — их имена были начертаны в знак услужливого предоставления их места на кладбище — обращались к организациям, специализировавшимся: на ежемесячном украшении могил и надгробий, перед которыми никому из живущих не приходило в голову преклониться в почтении. «Почему во Франции люди посвящают так мало времени культу своих умерших? — спрашивал себя журналист. — Почему они превращают эти места вечного успокоения в зловещие некрополи? Почему они в этом не последуют южноамериканцам, кладбища которых всё-таки веселей?»

Как-то во время работы над репортажем в Чили он открыл для себя, что в этой молодой стране кладбища являются местами прогулок, куда приходит весь город в воскресенья и в праздничные дни. Культ мёртвых там пронизан весельем, наполнен солнцем: дети играют возле могил, по аллеям прохаживаются студенты, читая стихи, а влюблённые обмениваются нежными признаниями в тени склепов. Какая-то удивительная поэзия счастья витает здесь над каждым некрополем: ушедшие из жизни не должны чувствовать себя забытыми, потому что живые продолжают приходить к ним и обращаться в самые важные моменты своей жизни. Моро даже написал тогда статью на эту тему, но редакция газеты где он в то время работал, отказалась её печатать под предлогом что французский читатель будет шокирован тем, что кладбище не обязательно может быть печальным местом.

С тех пор прошло несколько лет и сейчас, когда он в раздумье шагал между рядами могил в Банье, молодой человек внезапно ощутил безрассудную потребность как-то возвратить дыхание жизни безмолвному кладбищу большого города. Ему хотелось бы выкорчевать все бесчисленные человеческие тайны, закопанные в землю под каждой могильной плитой, чтобы представить их перед безразличными людьми, и своими статьями хоть немного искупить их забвение, которое казалось ему несправедливый. Вспомнилась та сказка, где дети дровосека оказались покинутыми ночью на кладбище… Карабкаясь по стенам ограды и вырисовываясь на фоне неспокойного неба своими чёрными тенями, кричали на луну кошки… Ивы и кипарисы, потревоженные холодным и колючим дыханием ветра, казались движущимися привидениями с огромными руками… Прижавшись друг к другу и свернувшись в клубок, малыши дрожали от страха… У одного из них вырвался раздирающий крик… Но этот детский крик сотворил чудо: кошки перестали кричать, вечерний ветер стих, деревья вернулись к своей обычной неподвижности, и могилы, казалось, исчезли навсегда под закрывшими их цветами.