Храм Духа Святого - [30]

Красно-белое, кровь с молоком, оно стояло посреди площади, на которой почти вся трава была вытоптана. Он остановился перед входом, повелительно сказал ей: «Никуда отсюда», вышел из машины и захлопнул дверь.

На то, чтобы получить официальный документ и составить купчую, ушло полчаса, и когда он вернулся в машину, она сидела там на заднем сиденье, забившись в угол. Выражение той части лица, какую он мог видеть, было замкнутое и не предвещало ничего хорошего. Небо тоже нахмурилось, и в воздухе чувствовалось ленивое знойное движение, какое бывает иной раз перед торнадо.

— Давай-ка поторопимся, пока не попали под грозу, — сказал он и добавил с нажимом: — Мне к тому же надо еще в одно место заехать.

Никакого отзвука — можно было подумать, что она неживая.

По дороге к Тилману он еще раз перебрал в уме те многие веские доводы, что привели его к нынешнему поступку, и ни в одном не увидел малейшего изъяна. Пусть даже, подумал он затем, это ее настроение и временное, его разочарование в ней так просто не развеется, и ей, когда она придет в чувство, надо будет попросить у него прощения. И никакой ей лодки. Ему мало-помалу становилось ясно, что его всегдашней ошибкой при обращении с ней был недостаток твердости. Он был слишком великодушен. В эти мысли он погрузился настолько, что не заметил, как проехал все знаки, сообщавшие, сколько миль осталось до Тилмана, так что вдруг у него перед лицом радостно полыхнуло: «ВОТ И ТИЛМАН, ДРУЗЬЯ!» Он въехал под тилмановский навес.

Вышел из машины, не бросив на Мэри-Форчен даже взгляда, и вступил в темное помещение лавки, где, облокотясь на прилавок перед тройным стеллажом с консервами, его поджидал хозяин.

Тилман, говоря мало, действовал четко. Он сидел обычно, скрестя руки, на прилавке и по-змеиному покачивал своей небольшой и не слишком примечательной головой. Лицо у него было треугольное острием вниз, лысое темя и макушку, как чепцом, накрывали веснушки. Глаза зеленые и узенькие, рот вечно приоткрыт, и виден язык. Чековая книжка у него была наготове, и они приступили к делу немедленно. На то, чтобы прочесть бумаги и подписать купчую, много времени ему не понадобилось. Затем ее подписал мистер Форчен, и они поручались через прилавок.

Сжимая тилмановскую руку, мистер Форчен испытывал превеликое облегчение. Что сделано — то сделано, и никаких больше не может быть споров, ни с ней, ни с самим собой. Он чувствовал, что поступил принципиально, что так было нужно для будущего.

Но едва их пожатие ослабло, Тилман вдруг изменился в лице и весь исчез под прилавком, как будто его там схватили за ноги. За тем местом, где он только что высился, о консервные банки разбилась бутылка. Старик резко обернулся. В дверях, с лицом красным и бешеным, занеся уже руку с новой бутылкой, стояла Мэри-Форчен. Он пригнулся, бутылка хлопнулась о прилавок за ним, и она выхватила из ящика еще одну. Он кинулся на нее, но она отбежала в другой угол лавки, крича что-то невнятное и бросая все, что попадалось под руку. Старик метнулся опять и на этот раз поймал ее за подол, после чего спиной вперед выволок из лавки. Снаружи он схватил ее ловчее и пронес, пыхтящую и хнычущую, но вдруг обмякшую у него в руках, несколько шагов до машины. Исхитрившись открыть дверь, затолкал ее внутрь. Потом обежал машину кругом, сел сам и поехал, как только мог, быстро.

Сердце было размером с машину, так его расперло, и оно мчалось вперед, увлекая его скорей, чем он когда-либо ездил в жизни, к некой неминуемой цели. Первые пять минут он не думал ни о чем вообще, только гнал и гнал, как будто его несло в оболочке собственной ярости. Мало-помалу, однако, дар мышления возвращался. Мэри-Форчен, свернувшись в углу сиденья комком, сопела, и по ней волнами ходили рыдания.

Он в жизни не видел, чтобы ребенок так себя вел. Ни его, ни чужие дети никогда при нем ничего подобного не вытворяли, и он даже вообразить не мог, чтобы девочка, которую он сам воспитал, которая девять лет была его верной подругой, поставила его в такое положение. Он же на нее ни разу не поднял руки!

И тут со внезапной ясностью, какая иногда возникает при позднем прозрении, он увидел, что это-то и была его ошибка.

Она потому уважает Питтса, что он лупит ее без всякой причины; и если сейчас, при наличии самой что ни на есть веской причины, он сам ее не отлупит, в том, что она вырастет хулиганкой, винить ему надо будет только себя. Он решил, что время настало, что пора наконец взяться за ремень, и, съезжая с шоссе на грунтовую дорогу, которая вела домой, он сказал себе, что вот проучит ее раз — и все, больше она бутылками швыряться не будет.

Он промчался по грунтовой дороге до граничной отметки, где начиналась его земля, а там повернул на узенькую тропу, по которой едва можно было проехать, и прыгал по лесным ухабам еще с полмили. Встал он ровно на том же месте, где Питтс у него на глазах хлестал ее ремнем. Здесь можно было разъехаться двум машинам или одной развернуться — тропа расширялась уродливой красной лысиной, окруженной длинными тонкими соснами, которые, казалось, нарочно сошлись к этой прогалине, желая быть свидетелями всего, что на ней творится. Из глины выступало несколько камней.