Хозяин пепелища - [12]

Проходя по базарам — узким переулкам, по обеим сторонам которых теснились убогие лавчонки со всевозможным товаром, — люди в белых ачканах узнавали места, где они когда-то жили, и взволнованно обменивались короткими фразами:

— Смотри-ка, Фатахдин! На Мистри-базаре[16] почти не осталось лавок с леденцами!

— А на том углу, где старуха торговала лепешками, теперь сидит продавец бетеля!..

— Слышишь, Хан-сахиб? На Намак-манди[17], как и прежде, торговцы не скупятся на соленые словечки!..

Видя, как изменился город, гости не могли сдержать возгласов изумления: иногда в этих возгласах звучал неподдельный восторг, а иногда — и это было чаще — горькое сожаление.

— О аллах всемогущий! Почему на рынке Джай-малсинха вдруг стало так просторно?.. Неужели тогда сгорели все жилые дома вокруг?

— Здесь ведь, кажется, стояла лавчонка Асафа Али? А теперь это место занял какой-то кожевник!..

— Смотри-ка, мечеть! Неужели уцелела? А может быть, ее уже превратили в гурдвару[18]?

Гости из Пакистана в недалеком прошлом были жителями Амритсара; семь с половиной лет назад, во время раздела, они, спасаясь от резни, бежали отсюда в Лахор[19].

Где бы ни показывались пакистанцы, горожане с любопытством на них смотрели. Завидев подходивших мусульман, некоторые прятались в ближайшие лавки, — другие же, наоборот, непринужденно приветствовали гостей и тотчас же засыпали их вопросами:

— Что нового в Лахоре?..

— На Анаркали так же оживленно, как и прежде?..

— Правду говорят, что базар у ворот Алам-шаха совсем перестроен?..

— А в Кришна-нагаре ничего не изменилось?..

— Скажите, неужели Ришватпура[20]… и в самом деле построен на взятки?..

— Правда ли, что теперь женщины в Пакистане уже не носят чадру?..

Во всех этих вопросах звучало живейшее любопытство: казалось, речь шла не просто о городе, который называется Лахор, а о близком родственнике тысяч жителей Амритсара, — и, радуясь представившейся наконец возможности, они спешили расспросить приезжих о его жизни за эти семь с половиной лет вынужденной разлуки…

Когда-то в переулке Бансан больше всего жило мусульман. Это были владельцы убогих лавчонок, торговавших древесиной и изделиями из бамбука. Во время раздела весь переулок сгорел дотла. Это был самый ужасный из всех пожаров, полыхавших в Амритсаре в те тревожные дни. Пламя перекинулось на соседние кварталы, и скоро от них остались лишь груды пылающих головней… Казалось, уже ничто не сможет остановить ревущий огненный поток: еще час — и весь город превратится в сплошной океан огня. С большим трудом удалось потушить этот пожар. Ущерб, нанесенный им, был огромный, и на каждый мусульманский дом, сгоревший в те дни, приходилось по пять-шесть жилищ индусов. За прошедшие с тех пор семь с половиной лет переулок кое-как отстроился: здесь и там выросли новые жилые дома вперемежку с черными, мертвыми развалинами. Эти жуткие пепелища — груды черного праха, из которого, как обуглившиеся руки, воздетые к небесам, кое-где торчали концы обгорелых стропил и перекрытий, — производили страшное впечатление: от них веяло холодом смерти.

Название переулка сохранилось — «Бансан» («Бамбуковый»), но ничто уже не напоминало о бойкой торговле лесом и бамбуком, некогда тут процветавшей. Во время пожара лавочники сгорели вместе со своими лавчонками, а те, кому удалось спастись, бежали в Пакистан. С тех пор здесь никогда не видели ни одного из прежних обитателей переулка. И вот сегодня по полупустынной в эту пору улице, опираясь на палку, медленно двигался какой-то старый худой мусульманин; слезящимися глазами он рассматривал новые строения, между которыми, словно гнилые корешки в ровном ряду ослепительно белых зубов, зияли черные щербины пепелищ. Дойдя до угла, от которого начинался переулок Бансан, мусульманин замедлил шаг. Его растерянный вид говорил о том, что он не уверен, тот ли это переулок, куда ему нужно свернуть. На противоположном углу слышался смех и возгласы играющих детей, а чуть подальше, в глубине переулка, визгливыми голосами бранились три женщины.

— Все переменилось, только говор остался прежним, — глухо прошептал старик с таким выражением, будто слушал не визгливую брань, а нежное пенье свирели.

Поношенные белые штаны мусульманина пузырились на коленях, а на ширвани — тоже довольно потрепанном — чуть повыше колен были видны аккуратно наложенные заплаты. Какой-то маленький мальчик бежал по переулку, громко плача и вытирая на ходу слезы грязным рукавом рубашонки.

— Иди сюда, сынок! — ласково позвал его старик. — Посмотри-ка, что я тебе дам: леденец на палочке. Иди ко мне, малыш… — и он опустил руку в карман своего ширвани. Мальчик на минуту замолк, удивленно уставился на чудного старика, потом капризно скривил губы и залился громче прежнего. На его плач из ближайшего дома выскочила девушка лет шестнадцати, схватила мальчика и поволокла за собой. Ребенок кричал и вырывался — тогда девушка взяла его на руки.

— Молчи, малыш! Если будешь плакать, страшный дядька посадит тебя в мешок и утащит! Молчи лучше!

Старик, тяжело вздохнув, положил обратно новенькую пайсу, которую только что достал из кармана, чтобы дать мальчику; потом горько усмехнулся, снял шапочку и почесал свою лысеющую голову. Он так и остался с непокрытой головой, словно пришел на кладбище. Колени у него слегка дрожали. Прислонившись к стене какой-то лавчонки, он с минуту постоял в глубоком раздумье.