Хозяин пепелища - [13]

Как здесь все изменилось… Там, где когда-то в переулке были свалены лишь длинные жерди, теперь вырос трехэтажный дом…

Солнце, заслоненное зданиями, освещало только вершину столба и неподвижно застывших на проводах двух нахохлившихся коршунов. Старик стоял и рассеянно наблюдал за игрой пылинок в узкой солнечной полосе на тротуаре у своих ног. Потом поднял голову, посмотрел на противоположную сторону улицы и невольно вскрикнул.

Размахивая связкой ключей, по переулку бодрым шагом шел какой-то молодой человек. При виде старика он остановился.

— Вы кого-нибудь, ищете, миян джи[21]?

Мусульманин пристально всмотрелся в прохожего. От волнения руки у него задрожали, и он не мог выговорить ни слова. Наконец, облизнув пересохшие губы, он с усилием проговорил:

— Не Манори ли тебя звать, сынок?

— А откуда вам известно мое имя? — удивился молодой человек и даже перестал играть ключами.

— Семь с половиной лет назад ты, сынок, был еще совсем маленький, — старик страдальчески улыбнулся.

— Уж не из Пакистана ли вы? — живо спросил Манори, и глаза его заблестели. — Сегодня оттуда приехало много народу.

— Да… А раньше я жил в этом переулке, — старик тяжело вздохнул, на лице у него появилась жалкая улыбка. — Мой сын Чирагдин был портным, и за полгода до раздела мы построили здесь новый дом.

— О, так вы Гани-миян! — радостно воскликнул юноша. — Теперь я вас узнал!

— Да, сынок, я Гани-миян, Абдул Гани, здесь все меня знали… Чирагдина и внуков теперь уже нет в живых… но я дал себе обет — хоть разок взглянуть на наш дом, — он еле сдерживал подступившие к горлу рыдания.

— Вы как будто бы еще до раздела уехали отсюда? — в голосе Манори звучало искреннее сочувствие.

— Да, сынок, видно, такова уж была моя судьба, — я уехал по делам перед самым разделом. А если бы остался, то вместе с остальными бы… — он не мог договорить: перехватило горло, а на глазах показались слезы.

— Не надо, Гани-сахаб, — Манори взял старика за руку, — зачем так убиваться… Лучше пойдемте, я покажу вам ваш дом.

Между тем по всему переулку уже успела распространиться новость: появился какой-то страшный пакистанец, который хотел украсть ребенка Рамдасии… и если бы не ее сестра, мусульманин, наверное, утащил бы малыша. Женщины, сидевшие прямо на тротуаре, услышав про такие страхи, поспешно скатывали свои циновки, созывали весело игравших на улице ребятишек и спешили вместе с ними укрыться в домах. Когда Манори со стариком вошли в переулок, их встретили плотно закрытые двери и окна. На улице не оставалось ни одной живой души, кроме бродячего торговца-разносчика да местного силача Раккхи, который, развалившись в тени развесистой смоковницы у колодца, спал богатырским сном и оглашал переулок громким храпом. Из всех щелей на пришельца с интересом и страхом смотрели десятки глаз. За закрытыми окнами раздавались возгласы удивления: несмотря на то, что теперь борода у него была совершенно седая, все сразу узнали Абдула Гани, отца портного Чирагдина.

— Вот где стоял ваш дом! — проговорил Манори и показал на какое-то пепелище. Гани вздрогнул, замер на месте и широко открытыми глазами посмотрел туда, куда показывал Манори…

— Вот это… пепелище? — с трудом двигая будто сразу одеревеневшим языком, наконец хрипло проговорил он, и все еще не хотел поверить своим ушам и глазам.

— Ваш дом сгорел еще тогда, во время раздела, — голос юноши доносился до Гани как будто издалека. Он даже не почувствовал, как Манори мягко взял его за локоть.

Тяжело опираясь на палку, старик приблизился к пепелищу. На месте дома — почерневшая площадка, обломки горелого кирпича. Все, что могло хоть как-то пригодиться — железные скрепы, обгорелые бревна, цельные кирпичи, — давным-давно растащили соседи. Каким-то чудом уцелела лишь полусгоревшая дверная рама, одиноко возвышавшаяся у входа, да еще в дальнем углу виднелся остов сгоревшего шкафа. Медленно, точно двигаясь среди могильных плит, обошел старик голое пепелище. Ветерок шевелил редкие седые волосы. Манори молча двигался за ним. Старик остановился в самой дверной раме и стоял, словно символ человеческой скорби, в черном траурном обрамлении.

— Только это… только это и осталось… от дома? — глухо выдавил он. Коснувшись рукою косяка, он бессильно опустился на землю и приник головой к обгорелому дереву. Мучительный стон вырвался из его груди.

— А-ай! Чирагдин мой! Чирагдин!..

С косяка посыпался легкий черный прах, он осел на одежде старика. С перекладины прямо в выложенную кирпичом канаву для стока воды, которая начиналась от порога, свалился скорпион; он сделал несколько судорожных движений, перевернулся на брюшко и уполз под обломки кирпича.

Через наглухо захлопнутые окна домов напротив смотрели десятки лиц, на которых можно было прочесть самые разные чувства: сострадание, любопытство, страх…

В напряженном ожидании люди вполголоса обменивались короткими фразами:

— Приехал старик Гани? Где он?

— Уж теперь-то он обязательно узнает!..

— Нынче уж обязательно узнает все, что произошло тут семь лет назад!..

Людям казалось, что само пепелище должно поведать убитому горем человеку о том, что произошло здесь в тот далекий августовский вечер, когда Чирагдин мирно ужинал в своей комнате на втором этаже, как вдруг с улицы громко, будто по неотложному делу, его позвал Раккха-борец… В те дни Раккха был полновластным господином переулка Бансан. Перед ним трепетали не только мусульмане, но и его единоверцы — индусы. Услышав, что его зовут, Чирагдин поспешно спустился вниз. Его жена Зубейда и оба мальчика, Кишор и Султан, приникли к окну.