Хозяин пепелища - [10]

— А откуда ты знаешь, что она такая? — сердито спросил Садананд.

— На то у меня глаза… Ну, идешь?

— Нет, — потупясь, бросил Садананд и дотронулся рукой до заветного кольца. И тотчас же перед ним возникло залитое слезами лицо Мадхави и ее плечи, вздрагивающие от рыданий.

— Но ты ведь знаешь, что… что послезавтра мы выступаем! — срывающимся голосом проговорил Майтхилон.

— Знаю.

— И все-таки ты не пойдешь со мной?

— Нет.

— Ну и дурак.

— Нет, я не дурак.

— Ну, тогда еще хуже: ты не мужчина.

Майтхилон презрительно взглянул на своего друга и вдруг ласково, как ребенка, похлопал его по плечу:

— Ладно, ступай в казарму, отдыхай. Встретимся утром на поверке.

И весело насвистывая какую-то песенку из кинофильма, он устремился за женщиной в темный переулок.

Глухая полночь. Луна сияет на небе. Гребни высоких барханов словно дымятся: это легкий ветерок взметает струйки песка.

Майтхилон и Садананд вместе со своим взводом медленно ползут по залитой холодным светом равнине. Они попали в окружение и теперь, выбиваясь из сил, хотят незаметно ускользнуть из смыкающегося кольца.

Кругом мертвая тишина, слышится только шорох ползущих тел. Садананда не оставляет ощущение, что еще минута — и где-то рядом грозно залают немецкие пулеметы и тишину расколет смертоносный залп. Он готов ко всему, но тишина вокруг так глубока и так холодно-зловеща, что переносить ее свыше человеческих сил. Пустыня простирается до самого горизонта, едва различимого в голубой дымке ночи. Смутно серебрятся барханы. В лучах луны эти бесчисленные песчаные холмы кажутся куча] ми пепла на месте отпылавших погребальных костров. Случись ему погибнуть здесь — и над его телом вырастет постепенно такой же курган, безмолвный, холодный и страшный.

Одно за другим отделения ползут без передышки, словно ящерицы, между песчаных холмов. Солдаты знают: чем дальше уйдут они от этого проклятого места, тем больше шансов остаться в живых. Поэтому они не останавливаются ни на секунду, ползут все вперед и вперед…

— Трра! Тра-та-та-та-та-та-та!

Тишина была разорвана ружейным залпом, за ним последовал озлобленный лай пулеметов. Казалось, стреляют отовсюду: и справа, и слева, и впереди, и сзади… Солдаты прижались к песку и открыли беспорядочный огонь. И Садананд тоже, сразу стряхнув с себя все свои печальные мысли, начал стрелять куда-то в серебристую мглу. Теперь вся его жизнь, казалось, сосредоточилась в одном: надо стрелять и стрелять, чтобы звуком своих выстрелов хоть на короткий миг заслушить грохот смерти вокруг. У него даже не было времени посмотреть, кто из товарищей ранен, кто убит, кто корчится в предсмертных муках. И даже когда что-то ударило и обожгло ему плечо, он не оторвал щеки от ложа винтовки. Он еще мог стрелять, еще мог заглушать звуки смерти, и он делал это.

Чья-то рука коснулась его плеча. Дернувшись всем телом от пронизавшей его боли, Садананд обернулся: рядом лежал Майтхилон. Он лежал навзничь, и на его груди медленно расползалось темное маслянистое пятно. Садананд выронил винтовку и склонился над товарищем. И тотчас из его раненого плеча на лоб Майтхилона закапала кровь. Садананд невольно отпрянул. Лицо у Майтхилона было какое-то серое. Он взглянул на Садананда, что-то хотел сказать, но только беззвучно пошевелил губами. С трудом оторвав руку от земли, он указал на карман своего мундира. Потом рука его безжизненно упала, глаза закатились. А вокруг все гремели выстрелы, и пули с противным писком проносились над головой. Прижимаясь к холодному песку, Садананд поспешно обшарил карманы убитого. Но, кроме свернутого вчетверо листа бумаги да какой-то маленькой коробочки, там ничего не оказалось. Переложив имущество Майтхилона в свой карман, Садананд снова взялся за винтовку и стал стрелять в том направлении, где вспыхивали огоньки выстрелов. А когда у него кончились все патроны и пришлось прекратить стрельбу, он огляделся по сторонам и с ужасом убедился, что из всего взвода остался в живых только он один. С холмика, на котором он лежал, ему были хорошо видны разбросанные в беспорядке мертвые тела. А впереди, как застывшее море, расстилалась всхолмленная равнина. И по-прежнему верхушки барханов смутно серебрились под луной. Подгоняемый страхом, Садананд скатился с холма, бросил ружье и пустился бежать. Бежать! Теперь в этом слове заключался единственный смысл и цель его жизни. Бежать, насколько хватит сил, только бы не слышать больше этих звуков смерти! Ноги вязли в сыпучем песке, он обливался потом, задыхался и падал, но тут же поднимался и снова бежал, чувствуя, что ноги подгибаются, словно они из ваты, а грудь готова разорваться от напряжения…

Наконец настало утро. Солнце быстро накалило песок, и Садананд, лежавший в тяжелом забытьи, приоткрыл глаза. Потом сел и осмотрелся по сторонам. Песчаные холмы сбросили серебристую пелену, которой прикрывались при свете луны, и напоминали уже не кучи остывшего пепла, а пышущие жаром печи для обжига кирпича. И земля и небо — все источало удушающий жар. Знойный ветер пустыни опалял кожу Садананда, а внутри у него горело от нестерпимой жажды. Ныло раненое плечо. Во рту пересохло, и язык стал словно деревянный. Садананд открыл флягу и жадно прильнул к ней губами. Выпив больше половины, он оторвался от горлышка, взглянул на небо, осмотрелся: под мутной голубизной чужого неба насколько хватал глаз раскинулась безжизненная пустыня. Нигде ничего живого. Один сыпучий песок.