Хождение за светом - [7]

Домой Тимофей возвращался при звездах. Ночь была теплая, вдали тлели, будто жар остывающего костра, огни деревни. Тишину и покой изредка нарушала чья-то корова. Но вот, наверное, найдя свой двор, она в последний раз особенно громко и протяжно промычала, и теперь не нарушаемая ничем тишина, словно таинственная музыка, разлилась вокруг, и весь мир стал слышимым и доступным, и ты, маленький человечек, понимал, что и сам ты часть этой великой гармонии…

Тимофей не заметил, как дошел до дому. Перекусив в темноте, он на ощупь разложил на столе бумаги, придвинул чернильницу с ручкой и только тогда запалил свечу.

«Величаться, превозноситься, выше облак подыматься, звезды небесные рукой доставать, на хребте бедных людей ездить и удила им в рот закладывать, тут всякий и каждый «я», ни одного нету, кто бы был «не я». А подать руку помощи не сосчитаемым миллионам бедных людей и маленьким их детям, в вышеупомянутой бездне зол погруженным, тут все «не я».

— Ах вы собаки! — Тимофей даже выругался. Он вспомнил прошлогоднюю осень, когда урожай на пшеницу был небывалым, на орошенных участках брали почти по триста пудов с десятины. На гумнах высились бурты пшеницы и ржи, посмотришь — сердце радуется. Даже оставляй хлеб с запасом на будущий неурожай, и все равно половину можно продавать. Такое случается редко. Природа словно давала мужику возможность выкарабкаться из нужды. Но Евдоким Мясин с Яковом Корчинским тоже не лыком шиты. Они прекрасно знали, что ни одного фунта хлеба из деревни не уйдет, ведь духоборам правительство запретило выезжать далее чем за пять верст. Как ни верти, а скупать зерно будут те, у кого есть капитал.

Еще не закончив обмолот, мужики начали тревожиться. В прежние годы Мясин с Корчинским наперебой ходили по дворам, торговали хлеб, нынче же примолкли, а скоро и слух прошел: скупать по старым ценам не будут. Мужики заворчали, созвали мир.

— В разор себя пускать не намерен, — сказал тогда Мясин. — Со своим зерном не знаю, что делать, а тут еще ваше. Да и состояния не хватит, чтоб все забрать.

— Бога побойся, Евдоким Семенович! — закричали мужики. — Столько труда положено, а теперь гноить его? И деньги нужны нам. Как же это теперь?

— Евдоким Семенович, — хмыкнул Мясин. — Что я нам, благодетель? Вас выручить — самому по миру пойти?

— Так-то оно так, да нам-то как жить?

— Уж не знаю, — Мясин утер вспотевший лоб, — кому сеять, кому веять, а мне не по силам все купить.

— Мужики, вы цену-то посбавьте. Евдоким Семенович не миллионщик, я тоже поиздержался нынче, — начал теперь Корчинский.

Закричали наперебой, заспорили, это куда такое годится, у всех уже расчет на этот хлеб, и вот на тебе — рушится.

— Слышь, Корчинский, ты на-ко мой шабурчишко, через нитку проклятый, да походи зиму, тогда узнаешь, како в нем тепло! — закричал кто-то.

— А что ему наше горе, морду-то отъел!

— Тихо, мужики! — Староста Ликалов сердито оглядел толпу. — Цену понизить надо, и весь разговор. Зерна много, не убудет с вас. А ты, Бондарев, не вращай глазами, высокоумный шибко стал? Можно и управу найти…

На этом и закончилось. Мясин с Корчинским еще с неделю воротили носы от хлеба, а потом разом за полцены скупили. А куда денешься? Вот тогда-то и стал Тимофей уговаривать мужиков написать от всего мира прошение в волость губернатору, чтобы разрешили по осени всей деревне выезжать с продажей хлеба. Сибирь вон какая, а урожай, поди, не везде бывает? Но кто побоялся лишних притеснений, а кто и рукой махнул: плетью обуха не перешибешь.

«Закончу сочинение и примусь за хлебные дела, — думал Тимофей. — Не может быть, чтобы все были глухи и слепы. Разреши мужику беспрепятственно зерно продавать — и он распрямится, и государство окрепнет. Выгода. А то получается — один плачет, а другой скачет*.

«Ах, увы, горе! Ах, увы, беда нам, а куда пойдем? Кому скажем? Все «не я»!» — написал он и задул свечу.

Снились Тимофею хлебное поле и небо, звезды сверкали вверху и внизу, а меж ними, в синих сумерках, парил он сам. Ему хотелось посмотреть на себя, кто он, человек ли, птица ли, рыба ли, что живет в этом океане? По сторонам проплывали изогнутые жизнью корни, иногда вдруг неизвестно откуда бесшумно вырывался стеклянными шарами воздух, и тут же, рядом, мельтешила крыльями пара стрекоз. А Тимофей, как легкое облако, парил неведомо куда, и под ним колыхалось то небо пшеницы, то звездное поле…

Утром Тимофей тщательно умылся, причесал бороду, потом сходил в общую избу, посмотрелся в зеркало и переодел рубаху, выбрал новую, которую еще и в праздники не надевал.

— Далеко ли наш писарь собирается? — громко спросила жена.

— Место присмотреть надо.

— О, господи, слова по-человечески не скажет, — и уже тише заворчала: — Вот навязался на мою голову. Каждый день болячка.

И за завтраком Тимофей был как-то необычно степенен, замечал каждую крошку, словно в этих крупицах хлеба находил особый вкус.

Когда Данил встал, Тимофей, отложив ложку, посмотрел на него.

— Разговор у меня к тебе. Далеко не уходи. — И опять так же размеренно продолжал есть, будто готовился к чему-то.

Данил, ожидая отца на крыльце, чтобы не терять времени, чинил конскую упряжь и прикидывал, у кого бы купить жеребенка. Старая кобыла уже совсем ослабла, а на одной лошади всю работу не сделаешь.