Хождение за светом - [40]

— Зачем же меня домой гонишь? Как я потом хлеб есть буду, к которому и руки не приложил? Нет, покуда могу, дело свое исполнять буду.

С работой управились быстро, за какие-то три дня. Уже уходили с поля, как со стороны Саян нашла тучка, вроде и светлая, а такой рассыпной дождь уронила, что вмиг все пропиталось влагой. Засветились, вспыхнули зеленью первые, еще редкие травинки, наполнились и засверкали на солнце все земные канавки и бугорки, и люди, возвращавшиеся с работы, как после праздника, улыбались друг другу, шли, не помня усталости.

Сытая и довольная жизнью лежала земля. Ее доброе, мягкое тело излучало покой, и казалось, не будет никогда на этом свете обид и зла…

В июне Тимофей неожиданно получил пакет из Москвы. Маковицкий вторично прислал «Трудолюбие и тунеядство», изданное на словацком языке. Но теперь уже не было тех нетерпения и радости прочитать свое сочинение на чужом языке. А вдруг и здесь все ссудомлено и исковеркано?

Хотя и не сидело сейчас в теле никакой хвори, но чувствовал Тимофей: в любую минуту он может подломиться, близок конец, и надо заканчивать сборы.

Первым делом написал Толстому, потом еще раз посмотрел рукописи, какую в столе оставить, а какую в землю с ним положить. И к могиле сходил, не дай бог, порушит какая бестолочь камни или еще как поизгаляется.

Все было в порядке. Тимофей и в яму заглянул, и деревца потрогал, а обойдя вокруг оградки, остановился у калитки и вырезал ножом: «Жалую приглашением, — удовлетворенно вздохнул и продолжил ниже: — Прочти и положи…»

Уходить не хотелось, и Тимофей присел на скамеечку, закрыл глаза.

Тишина вокруг, темь, только звездочка голубая мерцает, словно не дает забыть этот свет. Не так ли будет и там, где уже ничто не потревожит? Обоймет земля последнюю домовину и скроет от чужих глаз Тимофея, как свою заветную тайну. Долгое время минует, пока прорастет его истина и откроется живущим.

«Да сколь бы ни прошло, не будет потом для меня ни дня, ни ночи. Мое время другое, бесконечное, не меряется оно и не старится…»

Совсем рядом выскочил из норы суслик и, с любопытством поглядывая на неподвижного человека, приблизился почти вплотную. Словно стараясь разбудить уснувшего, суслик встал на задние лапки, громко свистнул и, распушив хвост, опять скрылся в норке.

— Ишь ты, баловник. — Тимофей успел заметить зверька, улыбнулся. — Скоро я соседом твоим стану. Будешь будить по утрам.

Как бы соглашаясь со словами старика, суслик высунул мордочку и долго смотрел ему вслед.

Уходили дни один за другим, растворялись незаметно. Тимофей мало-мальски по хозяйству старался, да подолгу у окна сидел, то ли выжидая чего-то, то ли просто на свету греясь. Теперь частенько забегал к родителям Данил, каждый раз стараясь поговорить с отцом, а то и совета спросить. Что вдруг так изменило его, он не говорил, но Тимофей догадывался: боится Данил смерти его, а ну как уйдет отец не простившись?

Да и сам Тимофей теперь ни на кого не сердился: живите вы как умеете, все, что мог, я уже сделал, видно, рано родился, раз не нашлось у вас сил принять меня.

По капле, как из прохудившегося сосуда, уходила из тела жизнь. Тимофей вдруг заметил, что совсем перестал ощущать запахи, стал хуже видеть и слышать. Но это его почти не трогало. Все идет своим порядком, как подобает. Вон и дерево перестоявшее тоже сохнет, пока не упадет в мягкий листарь, чтобы открыть для света дорогу. А там, глядишь, пройдет год-другой, отдохнет корень, напитается свежих сил, да и опять выпустит зеленый побег.

Сено косить Тимофей не ходил, но когда пришла пора рожь жать, он первым появился на поле. Немочь уже сидела в теле, работать не мог, но хотелось побыть рядом.

Жали мы, жали,

Жали, пожинали, —

Жнеи молодые,

Серпы золотые…

Начали с песней молодые девки. Погода стояла незавидная, одно за одним тянулись низкие облака, грозя пролиться дождем, но, боясь сглазить, настроение все держали бравое.

Тимофей быстро замерз и, чтобы согреться, стал помогать ставить снопы. Хоть и медленнее других он поспевал, но его суслоны казались ему ровнее и крепче, и это радовало. С любовью прижимал он к груди золотистые вязки ржи, стараясь услышать ее родной зрелый запах.

— Ведь еле ноги переставляет, — с жалостью посмотрела на Тимофея Мария. — Поговорил бы ты с ним, Данил.

— Пусть с нами будет. Веселее здесь, чем лежать и в потолок пучиться…

В сентябре Бондарев получил письмо от Толстого, Тимофей поставил на стол бюстик и только тогда вскрыл конверт.

«Тимофей Михайлович, напрасно ты думаешь, что книга твоя переводом испорчена. Вероятно, тебе ее дурно перевели… В том виде, в каком она есть, книга делает и сделает свое дело. От души желаю тебе душевного спокойствия и в жизни и в встрече близко уже предстоящей нам смерти, то есть уничтожения нашего тела и перехода нашего духа в другое состояние.

Любящий тебя брат Лев Толстой».

«Выходит, и ты, Лев Николаевич, уже в небо смотришь… Сейчас бы нам встретиться. Не разговоры говорить, а в вере своей укрепиться, единым духом перед уходом наполниться…»

Тимофей облокотился о стол, задумался; хотелось хотя бы в мыслях приблизиться к Толстому… И вдруг потемнело в глазах, сдавило грудь. Тимофей попробовал было встать, но только застонал от бессилия.