Хождение к Студеному морю - [47]

– Я про эту историю кое-что слышала от чукчей. Они говорили, что люди отравились печенью белого медведя[53].

Так они стояли, рассказывая друг другу разные истории, став в эти минуты близкими, благодаря тому, что оба были влюблены в Север.

В последующие дни команда увлеченно наблюдала за развитием романа. Географ даже на берег сходил всего один раз. Родители умерли, а с сестрой, которая была на двенадцать лет младше, у них были весьма прохладные отношения из-за ее мужа – его однокашника. Ради приличия все же один раз проведал. Отнес племянникам кулек разноцветных подушечек и три банки сгущенного молока.

* * *

Для Корнея вокруг поселка не было ничего интересного: во все стороны простиралась кочкастая тундра, местами поросшая карликовыми березками и стелющимися ивами: взгляду не за что зацепиться. (Северные деревца спасаются от нестерпимых морозов и ветров под снегом, поэтому не поднимаются выше полуметра.)

Он все больше разочаровывался в Севере и не понимал, почему Николай так восторгается им. Поскольку Корней не участвовал в ремонтных работах, у него была уйма свободного времени, и он, по совету Николая Александровича, пошел знакомиться со старожилами, живущими в разбросанных по высокому берегу рубленых избах. Из-за ветров и ненастий их стены имели почти графитовый цвет.

Бревна для них валили и сплавляли по реке за сотню километров отсюда весной, и если в этот период заболел или просто поленился, то строительного леса тебе не видать. Иногда, во время паводка, бревна собирались и плыли по реке большим скопищем, которое местные окрестили «божьим плотом». Поймать такой было большой удачей.

Дедовское наследство старожильцев состояло из старинных оборотов речи и кремневых ружей. Один из них, малоречивый, на первый взгляд мрачноватый, рыжебородый верзила, лет тридцати, работал кузнецом. Обличьем он напоминал былинного богатыря.

Корней познакомился с ним прямо в кузне. Услышав дробный перепляс молотков, он заглянул в открытую дверь. Тут для него все было интересно. Черный, прокопченный сруб. На железном верстаке навалены разные инструменты. Земляной пол у наковальни усыпан бурой окалиной. По углам груды железа. А самое главное – горн, в котором вяло тлели древесные угли. Но стоило черным мехам «задышать», как они оживали, вспыхивали летучими синеватыми язычками. Корней с жадностью принюхивался к единственному в своем роде воздуху: тут пахло смесью древесного угля, горелого железа и сыплющихся из-под молота искр.

Не обращая на вошедшего внимания, перемазанный сажей кузнец привычно положил клещами на жаркие угли заготовку и стал то и дело переворачивать ее. Когда она раскалилась добела, перенес на наковальню и принялся бить по ней молотом. От пышущего жаром металла во все стороны дождем летели искры. Медленно остывающее железо под расчетливыми ударами меняло форму словно воск. На глазах восхищенного скитника из бесформенного куска рождался топор.

Трофим к появлению седовласого зрителя отнесся поначалу безучастно, но видя, с каким неподдельным интересом тот наблюдает за его работой, предложил:

– Што, отец, хошь постучать?

– А можно?

– Говори громше – глуховат я.

– Хочу!!!

Кузнец раскалил в горне до золотистого свечения полоску металла и, зажав ее клещами, переместил на наковальню.

Повязав «ученику» запон, вручил ему большой молот, а сам взял маленький.

– Попробуйте нож выковать.

Корней поначалу бил осторожно, но, прочувствовав податливую мягкость металла, осмелел. Заготовка постепенно приобретала нужную форму. Временами Трофим точными мелкими ударами молоточка подправлял. Получилось неплохо. Чтобы закалить полотно, кузнец вновь прогрел его в горне и опустил в горячее масло. Оно зашипело, пахнуло дымком.

Когда будущий нож полностью остыл, протянул Корнею:

– Таперича поостри на наждаке.

Проверив ногтем остроту лезвия, похвалил:

– На первину баско получилось.

(Позже Корней сделал из оленьего рога удобную ручку и сшил кожаный чехол. Этот нож прослужил ему верой и правдой до конца жизни.)

– Трофим, а можно я завтра еще приду?

– Приходьте, коли по душе.

Что удивительно, эти совершенно разные по возрасту и занятиям люди как-то сразу сдружились, видимо, сказалось родство душ. Уже на второй день кузнец пригласил Корнея к себе обедать. Войдя в избу, скитник был приятно изумлен: просторная светлая горница обставлена красивой резной мебелью, в углу киот с темными квадратами образов. На окнах вышитые занавески. Одна стена сплошь заставлена книжными шкафами.

– Батюшки! Сколько книг! Ты, гляжу, завзятый книгочей!..

– Люблю читать, – подтвердил Трофим.

Он уже умылся и рабочую робу сменил на белую косоворотку, перехваченную пояском с кистями и украшенную по подолу и воротнику вышитыми васильками.

– А это что за фолиант? – Корней указал на толстую старинную книгу.

Польщенный Трофим просиял.

– Энто моя гордость – рукописное Евангелие 17 века. Первоисточное, неправленое. Полюбуйтесь, – Кузнец снял книгу с полки, – корки деревянные, кожей обтянутые, в две застежки. Стариной прям веет.

– Откуда у тебя такое богатство?

– От деда перешло, тоже ковалем был. Он сказывал, што до революции в нашем доме отбывал ссылку дюже авторитетный богослов. Дивно начитанный и неуступчивый власти. К нему из многих мест старообрядцы приезжали. Вот оне и привозили. Ишо много што по почте выписывал для работы… Я иной раз читаю. Интересно оне изъяснялись. Давношные времена завсегда манят.