Хоровод - [41]

Была середина июня. Посевная давно закончилась, в совхозе шла выборочная косьба трав. На митинге, который проходил в школьном зале, о сенокосе говорили возвышенно, называли его первым трудовым крещением новоселов. И виновники торжества отвечали достойно:

— Мы приехали к вам не в гости. Мы приехали навсегда. С сегодняшнего вечера совхозная целина — наша судьба…

Только поздно вечером, когда нас разделили — парней отправили в общежитие механизаторов, а девчат — в дома рабочих совхоза, — сгорбленная старушка баба Маня остудила мою разгоряченную голову. К ней определили на постой меня и Ангелину. В доме было две комнаты: кухня и, как баба Маня называла, зала. В зале стояла большая нарядная кровать с пирамидой подушек, чуть ли не до потолка.

— К такой кровати лестницу приставлять надо, чтобы залезть, — пошутила я.

Хозяйка удивилась:

— Кто же на кровати летом спит? Сейчас сенники внесу, окна открою. Пол чистый. На полах у нас летом спят. Зимой же — другое дело. Только до зимы дело не дойдет, к зиме вы уже все дома будете.

Сказала спокойно, убежденно, без желания спорить и уличать приехавших в обмане и смутила мою душу. Тревога обуяла меня, уснуть я не могла. Ангелина тоже не спала, чесалась, ворочалась.

— Ангелина, — шепнула я, — ты сюда насовсем приехала?

Она ответила сразу, не раздумывая:

— На всю жизнь.

— А я в командировке, я вас только довезла до места.

— Ну и хорошо, — сказала Ангелина, — баба с возу, кобыле легче.

— Какой кобыле, про что ты?

— Про Чугая. Ты же, как села в поезд, никого, кроме него, не видела.

— Я?

— Только пустой это для тебя номер, такие, как ты, ему не нужны. Даже если бы ты тут осталась.

Мне нравился Чугай, даже больше, чем просто нравился. Но чего это так ощетинилась Ангелина?

— Почему это, скажи, такие, как я, ему не нужны?

— Потому что таких, как ты, много, — Ангелина улыбалась, — а он один. Не хватит его одного на всех вас.

Запутала она меня. Таких, как я, много, а Чугай один. Ну и что? Неужели Ангелина намекала, что и она тоже одна, единственная в своем роде? Он один, она одна — вот и пара? Очень уж она высокого была о себе мнения.

— Дуры девки страдают, — сказала Ангелина, — а я бы за Чугая замуж никогда не пошла.

— Почему?

Ангелина потянулась под одеялом, вздохнула.

— А я уже выходила за красавчика. Сделал мне предложение, так я чуть в обморок не упала. Два года с ним мучилась. И люди еще подбавляли. Знаешь, как обо мне говорили? «Это та, у которой муж красивый». А сын его красоты не взял, видела на вокзале?

Мальчика я видела, симпатичный, очень даже милый, на мать непохож, значит, на отца. Но Ангелина старается зачем-то уверить, что он от отца «ничего не взял». И вообще она непонятная: красивые девчонки взглянуть на Чугая боятся, а она, некрасивая, с ребенком, заявляет, что замуж за него никогда не пойдет. Так каждая может «не пойти», только он никогда об этом не узнает.

Я так и не уснула в ту ночь. Впервые увидела, как приходит рассвет, как синеют стекла окон, потом голубеют. На широких ступеньках крыльца спала кошка. Открыла глаз, потом второй и пошла провожать меня до калитки. А я двинулась по немощеной, разбитой колесами дороге в центр села. Оно уже просыпалось. Из дворов неохотно, словно надеясь, что их покличут назад, выходили коровы. Старик пастух в расстегнутом ватнике волочил кнутовище, безучастно глядя, как собирается на дороге его войско. Солнце еще только поднималось, но жара уже охватила приземистые строения и деревья с кривыми стволами и бурой пыльной листвой. Баба Маня права, не задержатся здесь новоселы. Жить в этой унылой, опаленной жарой местности мог только тот, кто здесь родился, кто не привык к лесам, рекам, к настоящим домам с террасами и кустами сирени в палисадниках.

Я шла по улице и мечтала встретить Чугая. Что ему стоило проснуться на рассвете и выйти мне навстречу? Я бы ему сказала: «Чугай, что это тебе не спится?» А он бы ответил: «Мне показалось, что ты уезжаешь. Не уезжай».

Считается, что влюбленный человек — само бескорыстие, он весь мир готов положить и себя в придачу к ногам того, кого любит. На самом же деле даже самая робкая влюбленность переполнена эгоизмом, носится с собой, нянчит, жаждет удостовериться, что она награда. И мне хотелось в то утро выйти навстречу Чугаю наградой. Он ни слова не сказал мне о своей любви, но не могло же так быть, чтобы я думала о нем, а он обо мне не думал.

Но вместо Чугая я увидела на краю села женщину с двумя чемоданами в руках. Она шла, волоча свои чемоданы, а за спиной у нее горбом возвышался тюк. Когда я подошла к ней, она опустилась на землю и откинулась на тюк, как на высокую подушку.

— Вы пешком из Тарабихи, со станции?

Женщина кивнула: пешком. Освободилась от тюка, перетащила его и чемоданы к обочине. И тут я ее вспомнила. «Зачем мне гордиться? Не надо мне гордиться!» Это была мать Платона. Но та, у поезда, была старая, глупая и жалкая, а это молодая, решительная и сильная. Достала чайник из тюка и протянула мне.

— Сходи за водой. Отдохнем, пока все спят, перекусим.

Она не спросила, чего это я вскочила в такую рань, вела себя спокойно, неторопливо, как человек, достигший своей цели. Я принесла воду, она наполнила кружку и не спеша выпила. Потом я лила ей воду из чайника в ладони. У нее были узкие кисти рук, продолговатое лицо с внимательными черными глазами. Когда она сняла платок, на плечи упала такая густая темная волна волос, что я даже усомнилась: та ли это женщина?