Хорошо живу - [17]

— Здравствуй, бабушка.

— Здравствуй.

Они разминулись, поклонившись друг другу.

«Такой погоде всякий рад, и старый и молодой, — снисходительно подумал Евгений Евгеньич. — Небось родных проведать собралась бабка».

Она уже скрылась за кустами, а Евгений Евгеньич достиг городской окраины, когда заметил незнакомого мужика, торопливо шагавшего навстречу. Тот еще издали спросил:

— Старушку не встречали?

— Как же! — сказал Евгений Евгеньич. — Только что видел, навстречу попалась.

— В черной жакетке? В плюшевой, ага?

— Так точно.

— Ну надо, ж! — мужик облегченно взмахнул рукой.

Он остановился, попросил спичек, стал закуривать.

— Ладно, пусть прогуляется, — он успокоенно затянулся. — Далеко не уйдет. Сейчас небось до речки дойдет и сядет отдыхать где-нибудь на бережку. Успею догнать, верну.

— Куда она? В церковь, что ли, трафится?

— Если бы в церковь! Так ведь нет, она никуда не ходит, даже в церковь. А тут прихожу с работы — нету матери.

Мужик был коренаст, добродушен, разговорчив, и хоть уже немолод — лет сорока пяти или даже старше, — но от него веяло таким здоровьем, избытком жизненной силы, что старик позавидовал.

— Думаю: куда могла деться? — продолжал тот. — Глянул в гардероб — так точно, все ясно. Значит, опять к себе в деревню, ударилась.

— В деревню? — переспросил Евгений Евгеньич. — Это в ту сторону, что на Новую Мельницу? Вы там раньше жили, что ли?

— Какое! Мы с Волги, из-под Калязина. А ей кажется, что деревня-то наша рядом. Прямо беда с вами, стариками, — добродушно заключил мужик.

Евгений Евгеньич согласился:

— Пожалуй, что и так.

— Ну сам посуди: как чуть маленько зазеваешься, так соберет она узелок и — в ту степь. Нынче за весну уж третий раз так-то. Спрошу: «Мам, ты куда?» — «В нашу, деревню». — «Так ведь до нее полтыщи километров!» — «Что ты, Петруша! Я вот как это поле перейду, будет лесок, а за леском вот она, деревня-то». Объясню ей, растолкую — вроде поймет. «А я, говорит, думала…»

Евгений Евгеньич вежливо улыбался, кивая сочувственно:

— Забывается твоя мать. Знамо, годы.

— Я и говорю: прямо беда. Не знаешь, как и потрафить. Жена говорит: ты за матерью приглядывай. Разве углядишь? Нынче ей растолкую, назавтра опять забыла. Склероз!

— У нас раньше бабка Марья в деревне была. Сидит на завалинке с сыном, спрашивает: «Да ты кем мне доводисся-то?» — «Что ты, мам! Да я же твой сын, Иван!» — «А-а, Ванюшка! Сынок…»

Мужчина засмеялся:

— Вот-вот. И моя почти так. Анекдот! Ей-богу, анекдот.

Руки у него были большие, рабочие. Старик всегда уважал таких мужиков. Вот у его сына Бориса руки — неудобно смотреть: ногти белые, ровно подстриженные, пальцы длинные — ни заусениц, ни ссадин, и кожа на ладонях тонкая. Разве он работник? Вот сейчас перед Евгением Евгеньичем стоял действительно мужик — рука что лопата, крепкая, настоящая мужчинская. Этот не станет ухаживать за каждым ноготочком: он при деле.

Старик чувствовал душевное расположение к своему собеседнику, но чем больше они разговаривали, тем понятнее и ближе становилась ему старуха мать.

— На родные места, значит, ее тянет, — сказал он мужику. — Сердцу не прикажешь. Не прикажешь, нет! Как тебя зовут-то? Петром? Такое дело, Петя. Родные места.

— Да я понимаю все это, — сказал тот. — А что делать? Пришел вот с работы — ее нет. Устал, отдохнуть бы — куда там! Догонять надо, а то убредет черт-те куда. Силенки-то у нее не ахти.

— Ты ее строго не суди, парень.

— Ну что ты! Кто ж ее судит! Ей у нас неплохо живется, не обижается. Но вот заладила: хочу к себе в деревню. Тоскует, вишь. Черта ли ей в этой деревне. Мед там, что ли, пролит! Меня сто лет не потянет туда. А она вот…

— Так, может, отвезти?

— К кому? Родни нет. Да уж нас там небось и не помнит никто. К кому я ее отвезу? За ней же уход нужен. Пусть живет здесь. Квартира у нас хорошая. Чего ей не жить!

— Да, да… Конечно.

— Пойду, — мужчина притоптал окурок. — До свиданья.

Евгений Евгеньич проводил его взглядом и задумался.

Три огромных дома были видны Евгению Евгеньичу из окна квартиры: один лицом к нему, два других боком. Все три как братья-близнецы — те же балкончики, те же окна, те же козырьки над подъездами; четвертый дом — это тот, в котором жили Пожидаевы.

Чуть не каждую субботу к какому-нибудь подъезду подкатывали легковые автомашины, в лентах с шарами, и на одной из них перед лобовым стеклом непременно сидела разряженная по-невестиному кукла.

Далее все шло как по расписанию. Выходила невеста в сопровождении нескольких человек, после чего автомашины не мешкая отъезжали. Под вечер, коли погода теплая, можно было видеть многолюдье на одном из балконов этого дома — три-четыре человека. Да еще топталось с десяток подвыпивших гостей на улице.

Это — свадьба. Все тут — и начало ее, и конец.

В каждом доме шесть входных дверей. Остановится где-нибудь легковушка с куклой на моторе, но, поскольку дело это частное и примелькалось всем, никого оно не удивляет. Идут прохожие мимо, никто не остановится поглядеть, разве что проводит взглядом. Чудно! Все чудно и непривычно, от начала и до конца. Скороспешно, незаметно, обыденно.

Теперь очередь дошла до того подъезда, где жили Пожидаевы. Около полудня побывали машины с лентами, а часа через два сквозь стены пробилось хоровое пение, не замедлило и «горько».