Хороший ученик - [47]

— А кто‑нибудь еще в этот коридор может войти?

— Нет, не может. И я не могу входить в чужие коридоры.

— Вообще‑то я не имел в виду персонажей картин. Я в курсе, что они могут перемещаться только между собственными портретами. Но может ли там быть кто‑то еще, кого вообще не рисовали?

Монах молчал, глядя на меня опухшими глазами. Его молчание продолжалось слишком долго, чтобы выглядеть как простое размышление.

— Значит, там действительно кто‑то есть, — сказал я, чувствуя, как по коже бегут мурашки. Монах поманил меня пальцем, и я подошел вплотную к картине.

— Задам тебе встречный вопрос, — прошептал он, не сводя с меня глаз. — Как ты думаешь, что происходит с первым портретом, когда художник рисует второй? А куда деваются персонажи сгоревших картин? — И продолжил, не дожидаясь, пока я отвечу:

— За моей спиной — целый мир, о котором ты ничего не знаешь. Ты только заглядываешь в его окна, как мы заглядываем в ваш со своей стороны. Он такой же сложный, такой же опасный, такой же волшебный, как и твой, и ошибочно думать, будто мы — всего лишь персонажи чьих‑то полотен и виртуалы умерших. Мы были ими, пока художник нас не оживил, но после этого получили собственное бытие в своем мире, как получаете его вы в своем. И вот что я тебе скажу: здесь есть кто‑то еще.

Последние слова монах прошептал совсем тихо, будто боялся, что этот "кто‑то еще" его подслушает.

Я молчал.

— Что, страшно? — спросил монах, неверно истолковав мое молчание, и сделал это таким ехидным тоном, что в миг вывел меня из задумчивости.

— Так ты шутил, скотина? — рявкнул я, сдирая портрет со стены.

Монах перепугался, но оправдываться было поздно. В сердцах зашвырнув картину на подоконник, на стопки бумаг и книг, я сел на кровать, кипя от злости и досадуя на самого себя. Посвятив столько лет рисунку, я остановился в самом начале пути, хотя имел полное право и все возможности идти дальше. Было невероятно обидно сознавать, сколько всего оказалось упущено за эти годы.

— Я не шутил, — робко заметил монах и, не услышав моего ответа, продолжил чуть бойчее:

— Между прочим, не надо так больше делать. Знаешь, как это выглядит изнутри, когда все вокруг болтается, словно в шторм?

Я протянул руку, и картина влетела мне в ладонь, ударив острым углом рамки. Развернув монаха к себе, я спросил:

— Так что же происходит с персонажем первого портрета, когда художник рисует второй?

— Он исчезает. Но от него остается призрак, тень, которая начинает бродить между коридорами, принимая самые пугающие формы и охотясь на тех, кому вздумается сойти с тропы.

— Обычные страшилки. В чем может состоять такая охота? Какой‑то персонаж не возвращается в свою рамку?

— Возвращаться‑то он возвращается, — проговорил монах, — да только не один. Если угодно, можешь назвать это одержимостью тайным бесом, который сидит тихо и не высовывается, никак себя не проявляет. Но спустя какое‑то время тот, в ком он сидит, начинает меняться. По слухам, некоторые постепенно превращались в того, чья тень в них вселялась. Еще говорят, что картины с такими одержимыми портретами быстрее старятся, какие бы чары сохранности на них не накладывали. А кое‑кто считает, что некоторые волшебные существа, которых нарисовал художник, могут путешествовать самостоятельно, без троп, между любыми картинами. Это магия, — монах глубокомысленно покивал головой, приподняв брови и выглядя очень комично.

— Магия… — пробормотал я и положил картину на кровать. Видел ли что‑то Риддл за ту минуту, пока отлучался со своего кресла, а если монах ничего не сочиняет, чья тень могла бы так быстро его найти?

Что мне было со всем этим делать? Вернуться в свой дом у моря и попытаться вытянуть из Риддла его секреты? Нет, до тех пор, пока не появится реальная возможность побывать в Отделе Тайн, говорить мне с ним не о чем. Оставалось ждать, и я ждал целых два дня, отвлекаясь на разные мелкие дела, заставляя себя думать о премьер–министре, о том, что же ее так припекло, и когда Бруствера припечет настолько, что он, наконец, организует нашу встречу; я написал Мэй, и она ответила — Кан вернулся в школу, забрав с собой рыбку и шоколадное дерево; Ин и Тао еще в Дахуре, передают привет. Два дня я ждал, чтобы что‑то случилось: до сих пор энергия событий только накапливалась и в какой‑то момент не могла не придти в движение. Я ждал, что Ларс передаст мне сообщение от Бруствера, что позвонит Шварц, Фудзивара или мое начальство, и на третий день, просматривая новостные сайты, наконец, дождался.

— Линг, как у тебя со временем? — спросил Поттер, позвонив мне незадолго до полудня, когда я собирался размять ноги и прогуляться в министерский кафетерий.

— Полно.

— Тогда зайди, пожалуйста, к нам в отдел.

Я знал, где расположен аврорат, и даже проходил мимо той двери, за которой начинался длинный коридор; по обе стороны стен, выложенных бледно–салатовыми панелями, обнаруживались многочисленные комнатки и какие‑нибудь другие коридоры, и другие комнаты, о которых могли не знать некоторые или даже многие сотрудники, никогда в них не бывавшие. Это место чем‑то напоминало Академию, о которой у меня сохранилось множество счастливых воспоминаний, и потому я никогда не заходил туда по собственной воле. Теперь, выйдя из лифта в холл, я открыл эту дверь и мгновенно окунулся в шум голосов, словно это было не управление по обеспечению правопорядка, а редакция желтой газеты.