Хороший сын - [11]

Мы делаем кресты: перекрещиваем две палочки, в середине обмазываем гудроном, прижимаем. Шлюхо-ван сделал два, а я только один.

— Ты вчера этот филим видел? — спрашивает он.

— Который?

— Про войну, где они самолет строили. По-моему, это самый классный филим на свете. А по-твоему?

Так, посмотрим… есть «Звездные войны», «Бриолин», «Звуки музыки», еще тот, про маленького мальчика, который умирает от лейкемии — я прямо глаза выплакал — и «Ограбление в Монте-Карло». Гм… наверное, либо «Бриолин», либо «Волшебник страны Оз».

— «Волшебник страны Оз», — говорю.

— Ты че, совсем больной? — Он явно обалдел. — Да это же для девчонок и малышни!

— Верно, — произношу таким вот тоном: «ты ничего не понимаешь».

Как он может не знать, что это один из лучших фили-мов на свете? Я в одной документалке это слышал — значит, правда. Кстати, я не знаю ни одного человека, кроме себя, который смотрел бы документалки. Но я когда-нибудь найду себе подобных. И окажется, что живут они в Американских СШ.

Из-за брандмауэра за спиной у Шлюхована высовывается винтовка. Над винтовкой появляется голова брита, он смотрит в телескопический прицел. Поднимает руку, из-за линии выходит военный патруль.

Шлюхован поднимается и уходит. Я иду следом по задворкам старых домов.

— Ты чего ищешь? — спрашиваю, пройдя третий.

— Лестницу, — отвечает. — А, вон она.

Пробираемся через задний двор к дому. Он ползет вверх по лестнице, тихо-тихо — можно подумать, в доме все еще живут. Я остаюсь внизу.

— Пошли, — говорит он. — Чего бояться? Ты ж уже большая девочка.

Нужно по-быстрому вытянуть из него все сведения — и хватит с меня оскорблений на сегодня. Я ползу за ним следом, держась за стену, а последние пару ступенек пробегаю, потому что в филимах именно они всегда обрушиваются. Из пустого оконного проема чьей-то спальни мы видим, как бритские патрули шагают двумя шеренгами по пустырю, некоторые спиной вперед.

— Поскорее бы начались занятия в Святом Габриэле, да? — произношу.

— А то. Лучшая школа в мире, — говорит он.

Может, Пэдди просто меня дурит. Может, там есть театральный и музыкальный кружки, я там выучусь на блестящего актера, а еще петь и танцевать и, может, стану вторым Джоном Траволтой.

— На гандбольной площадке можно курить, учителя не ругаются, — продолжает он. — И уроки прогуливать можно сколько хочешь, никто и не заметит. А наш Та говорит — там можнохоть каждый день драться с протской школой, которая дальше по улице.

Пресвятая Богородица! Не буду я, пожалуй, больше ничего спрашивать про Святого Габриэля. Хочу домой, прямо сейчас.

Он поднимает с пола полиэтиленовый пакет.

— Клей, — смеется. — На гандбольной площадке и понюхать можно, если ты свой.

Я быстро отворачиваюсь, он роняет пакет.

— Ну давай поглядим, кто дальше бросит, — говорит он и идет к окну.

Кидает наружу свой крест — и сам едва не вылетает следом. Ему совсем не страшно. Мне бы так.

— Во, гляди, — показывает пальцем.

Прямо лопасти от вертолета.

— Круто, — говорю.

— Спорим, ты так не можешь. — Потирает он руки. Я швыряю свой крест, он падает на старую дорогу. Он смеется, бьет себя по ляжкам.

— Кидаешь, как девчонка, — заявляет.

Вот почему я в школе никогда не ходил на физкультуру.

Появляется военный патруль. Шлюхован вытаскивает из кармана свой второй крестик. Держит его, как ружье, наставляет на бриттов.

— Ложись! — гремит голос, и все солдаты падают на землю. Мы отпрыгиваем в разные стороны от окна, прижимаемся к стене.

— Порядок! — кричит кто-то из военных. — Просто мальчишки балуются.

Вот черт. Они, похоже, решили, это настоящее ружье. Шлюхован гогочет.

— Видал? Круто!

Мальчишки считают, что это смешно.

Мы украдкой выглядываем в окно, дожидаемся, пока патруль уйдет.

— Кто свой подберет последним, — козел, — говорит он, пихает меня к стене и несется вниз с такой скоростью, будто выпил три банки колы. Я бегу следом. Во дворе он поскальзывается, падает. Я подбегаю.

— Цел? — спрашиваю.

— Нога. — Он держится за нее, перекатываясь на спине. — На говне поскользнулся!

Я смеюсь. Здесь ни за что не скажешь, собачье оно или человеческое.

— Пошли.

Я хватаю его за руку, чтобы помочь встать. Он с силой дергает мою руку, я падаю лицом вниз, а он прыгает мне на спину, пришпилив к земле.

— Слазь! — кричу. — Отпусти!

Пытаюсь вырваться, понимаю, что он трется об меня своим дружком, и сразу перестаю. Он трется о мою задницу. Чувствую, как у него твердеет. Лицо не опустить — там битое стекло.

— Нравится, да? — шепчет он мне в ухо.

— Если я лицо порежу, Пэдди тебя прикончит.

Он прекращает. Вжимается в меня со всей силы, потом спрыгивает.

Я смотрю: он упирается ступней в колено, пытается удержать равновесие на другой ноге. Можно подумать, ничего не случилось. Что мы тут занимались обычным делом. Может, для педика оно и обычное. Я встаю, обхожу его, дальше иду к дверям, а он палочкой от леденца счищает говно с подошвы.

Что-то влетает мне в ногу, он ржет. Оборачиваюсь — у ног лежит палочка от леденца, измазанная в говне.

— Что за мерзкая гадость, — говорю я, осматривая штанину.

— «Мерзька гядось!» — передразнивает он девчоночьим голосом — руки у него болтаются, точно переломанные в запястьях. Подходит ближе, походка не то как у тетки на каблуках, не то как у лошади. — Ты, педик, — цедит он, лицо перекошено от ненависти, — давай, вали отсюда к мамочке!