Хорошие мои люди… - [9]

Андрея послали в командировку на полтора месяца. Он предупредил Федосея Осиповича, что уезжает в Сибирь… он сказал не на полтора, а на два месяца, для чего-то прибавив пятнадцать дней. Федосей Осипович грустно поморщился, вздохнул как-то по-детски судорожно.

— Коли надо, что ж, поезжай, Андрюша. Не простудись, сынок… Холода там, вишь, страшенные. Ну, а каковы дела у Ванюшки?

— Спасибо. Хорошо. Осенью — в десятый класс.

— Ишь ты? В десятый?! Времечко-то как бежит.

— Бежит, Федосей Осипович.

Они обнялись и расцеловались на прощание.

Вернувшись из поездки, Андрей первым долгом побежал в парикмахерскую. Только далеко от Москвы, в командировке, он по-настоящему понял, кем для него стал Федосей Осипович…

В прихожей, у гардеробной, стоял другой человек, еще не старый, с одной рукой. Андрей никогда его не видел, но он и не приходил в парикмахерскую, когда там не было Федосея Осиповича. Брился и стригся только в дни его дежурств. Значит, решил Андрей, сегодня не его время. Приду завтра. Но и назавтра Федосея Осиповича не оказалось на привычном месте. Не оказалось его и на третий и на четвертый день. И теперь уж Андрей, схваченный за сердце недобрым предчувствием, решил спросить у однорукого, а где ж его напарник, почему не приходит, не рассчитали ли за какую-нибудь промашку.

— Нет, не рассчитали… Помер Федосей Осипович, в одночасье помер. Стоял вот тут, ничего, бодрый, даже шутил. А потом как-то тихо присел на пол, прислонился к стене, глядь — он уже не дышит… А что с вами, гражданин? Он что, отец ваш?

Но Андрей был уже на улице.

Лишь на пятый день после приезда, узнав адрес у заведующего парикмахерской, отправился на квартиру Федосея Осиповича. Отыскал на Плющихе деревянный домик, один из тех, что покорно и безропотно ждут своей очереди на слом. В единственном подъезде первая дверь направо вела в комнатушку Федосея Осиповича. Ключ был у соседей. Андрей объяснил им, кто он и почему пришел. Открыли. Из старенького репродуктора, притулившегося в углу, по соседству с Николой-угодником, слышался голос Левитана — сообщались последние известия. Железная кровать стояла прямо у двери, какой-то старый зеленый сундучок, перехваченный со всех сторон ржавыми железными ремнями, кастрюля, закопченная на плите в голландке, посудная полка с двумя тарелками и одной деревянной ложкой, малость выщербленной. Вот и вся Федосеева утварь. На стене — единственная фотография в самодельной раме. Молодая женщина в темном платке, широколикая и большеглазая, со строго поджатыми губами. На руках у нее дитя. Должно быть, фотографию часто снимали со стены, потому как рама была сильно и свежо захватана.

— Он что же, коренной был москвич? — спросил Андрей.

— Да нет. В войну приехал. Откуда-то из-под Брянска. Больше мы ничего не знаем о нем. Старик не любил, когда его расспрашивали.

Андрей поблагодарил соседей и вышел, захватив зачем-то фотографию. От Плющихи спустился к набережной. Было ветрено, в левую щеку сыпал косой холодный дождик, капли его попадали за воротник. Над рекой носилась чайка, оглашая окрестность пронзительным, режущим по сердцу криком.

ТАМАНЦЫ

Передо мною — трое: танкист, пулеметчик и стрелок. Они называют себя Таманцами. И по тому, как они произносят это слово, догадываюсь, что писать его надо непременно с большой буквы, не иначе.

Таманцы!

А ведь никто из этих троих не служил в дивизии в ту грозную пору, когда пришла к ней немеркнущая слава. Тем не менее всякий раз, когда при них называют имя Таманской Краснознаменной ордена Суворова имени М. И. Калинина дивизии, горделивое чувство вспыхивает в груди, светится в их глазах, готовое выплеснуться наружу в скупых, но полных мужественной любви словах. И это понятно: они, эти трое, так же, как и сотни их теперешних сослуживцев, приняли боевую эстафету от ветеранов и теперь достойно несут в своих умелых руках с тем, чтобы в свое время передать ее новому поколению воинов, которые придут им на смену и с таким же гордым правом назовут себя Таманцами.

Я долго смотрю в их лица, и кажется мне, что я где-то уже видел этих солдат — под Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре или под Веной. До чего ж они похожи своей осанкой, всей своей подобранностью и этими исполненными решимости лицами на своих старших товарищей, коим выпало на долю штурмовать вражеские рубежи в кровопролитнейших сражениях!

Давайте же познакомимся с ними.

Танкист

— Моя фамилия Паршин. Зовут — Николай Иванович. Родился в 1925 году в селе Костин-Отделец, Воронежской области. Отец, Иван Федорович Паршин, погиб на Днепре, старший брат, Василий, — инвалид Великой Отечественной войны. Я в армии с 1943 года. С 1947 года — сверхсрочник. Четырнадцать лет служу механиком-водителем танка. Вот, пожалуй, о себе и все…

Он умолкает, задумавшись. Темные глаза его еще больше потемнели, под острыми скулами шевельнулись желваки.

О чем вспомнил старшина Паршин?

— Может быть, о том, как дважды выпрыгивал из горящего танка? Или о том, как водил свою грозную машину в глубокий неприятельский тыл на разведку, за что и получил высокую награду — орден Славы III степени?

На его груди кроме ордена Славы есть еще одна награда, которой он гордится не меньше, чем наградой боевой, — нагрудный знак «Мастер вождения». Это — высший класс механика-водителя танка. Годы напряженного труда, неутомимой учебы — вот что скрывается за маленьким знаком, который едва заметен на просторной груди танкиста.