Хорошие люди - [4]

В рабочее время Клавдий Сергеевич не пил. Зато он раскованно предавался возлияниям за воротами комбината. Начинал вечер в железнодорожном буфете, заканчивал в семейном кругу; причем, он требовал, чтобы и дети, и жена, и бабушка Варвара сидели рядом с ним за столом, чтобы дети смотрели ему в глаза, когда он говорит, потому что всегда надо слушать старших. Клавдий Сергеевич свободно мог беседовать о народном образовании и освоении космического пространства, о международном положении и последних сельских новостях. Газет он не читал. Клавдий Сергеевич был безвреден, когда пил, но странным образом изменился, когда бросил пить. Он стал реже улыбаться, реже общаться с сыновьями; нахмурившись и прощупывая всех и каждого своими узкими глазами, он ходил без дела из угла в угол, словно искал чего-то и не мог найти. Он не мог понять, что ему не доставало компании, с которой раньше он проводил много времени в железнодорожном буфете. Ему не хватало аудитории, перед которой он привык изливать свою душу. Клавдий Сергеевич искоса поглядывал на жену, на бабушку Варвару, на сыновей, которые совсем недавно с готовностью выслушивали его монологи; теперь же он не решался трогать своих родных по таким «пустяшным пустякам».

Клавдий Сергеевич быстро растерял всех своих собутыльников; он стал раздражительным, угрюмым, но охота поговорить не исчезла.

Атмосфера в доме стала тяжелой, и Станислав с трудом переносил ее. Часто, еще не проснувшись до конца, Станислав начинал слышать отцовские «бурчания»; отец ронял недовольные фразы вокруг себя, совсем не думая о том, какое впечатление производят они на родных. Станислав накрывался с головой одеялом и старался не дышать, ждал, когда отец выпьет свои, ставшие обязательными, пол-литра молока и уйдет на работу. Но еще до того момента, знал Станислав, когда кружка молока появится на столе, отец шагами беспощадного ревизора пройдется по всему дому, и хриплый голос, то становясь громче, когда отец заходил в горницу, то затихая, когда отец скрывался в кухне или в сенях, будет долдонить — скучно и однообразно — о том, купила ли матушка гречки, хороша ли крупа, не забыла ли она покормить кур и т. д.

Или:

— Александра, сколько раз надо повторять, что полотенца сюда не вешают! Коло печи! Спалишь мне хату, поздно будет реветь!

— Опять у тебя, Александра, полы не мыты! Рука болит — обратись к врачу. А коли не хочешь к врачу, значит, ничего у тебя не болит и все ты выдумываешь, только причину находишь своей безалаберности. Тебя бы ко мне в цех, я бы из тебя сделал человека. Где это видано, чтобы в углах висела паутина?

— Я вымою полы, — тихо роняла мать. — Только не шуми ты, ради бога, детей разбудишь.

— А детям пора вставать, между прочим, восьмой час уже, хватит им дрыхнуть, в школу пора.

Станислав не мог не слышать стонущие вздохи матери; он испытывал большую вину перед ней; вина эта появлялась всегда, когда отец начинал ворчать и обвинять мать во всех существующих и несуществующих грехах. Часто Станислав давал себе слово в следующий раз встать на защиту матери, смело высказать отцу все, что думает о нем — и будь что будет. Но наступал новый день, раздраженный отцовский голос начинал звучать в комнатах, и Станислав, услышав его, прятал голову под одеяло.

А время бежало.

И пришел час, когда мать слегла, чтобы уже никогда не подняться. Все последующие вслед за этим месяцы и годы Станислав, Юрка, бабушка Варвара и отец ждали, что мать поправится, но их надежды не сбылись. Не помогли ни больница, куда ее несколько раз клали, ни самые современные лекарства, ни доктора.

Ухаживала за матерью бабушка, которая не знала покоя ни утром, ни днем, ни вечером. Однажды Станислав услышал от соседей: «Если бы не Варвара Петровна, туго пришлось бы „лектору“» (так называли отца за его страсть много говорить и все объяснять); дескать, не станет Вахтомин сам ухаживать за женой, он брезгует… Станислав подумал о том, что у людей сложилось неправильное мнение об отце, но, поразмыслив, он решил, что соседи во многом правы. Станислав в то время, как никогда, был настроен против отца, ибо тот не только не прекращал нравоучений, но и сделал их более несносными. Отцу не нравилось, что «весь дом пропах вонючими лекарствами и всякими другими запахами», не нравилось, что мать кушает из маленькой ложечки, и каша или бульон проливаются на простыни; он ворчал, когда видел, что бабушка Варвара трет на терке яблоко для «бедненькой Шурочки, которая и фруктов-то теперь как следует покушать не может».

— Матушка, да она отродясь не ела яблок.

— Ну, что ж, — спокойно отвечала старушка, делая свое дело. — И лекарства эти драгоценные она отродясь не потребляла. Яблоки как-никак витамины.

В другой раз бабка Варвара говорила:

— Ты бы зашел к ней, Клавдий, она хочет тебя увидеть…

— Да что мне делать там? Она расхристанная, поди…

— Укрыта, укрыта Шурочка, — старушка осуждающе покачивала головой.

Вздохнув и нахмурясь, отец входил в комнату к матери, бодрым голосом справлялся:

— Ну, как ты здесь, Александра? Скучно, небось, одной-то?

Мать чуть слышно отвечала:

— Как не скучно… Ты бы, Клавдий, радио, что ли, завел…