Хорошие люди - [2]

— Я не собрался. Но ведь когда-нибудь придется.

— Ну и что? Выбрось эти мрачные мысли из головы — и все будет хорошо. Садись. — Учительница не смогла или не захотела ответить на его вопрос. Или ничего не поняла? Станислав не мог себе представить, что после его смерти ВСЕ исчезнет. Это было непонятно, неестественно и дико. Как это так — ничего не видеть, не слышать, не ощущать? Подобное не укладывалось в голове, и тем не менее все было именно так и никак иначе. Жутко становилось от таких мыслей.

Станислав сел однажды к столу и написал стихотворение, хоть никогда раньше не грешил стихами. Он написал: «Человек рождается, живет… Дома или вне своей отчизны все равно из жизни он уйдет. Жизни нет. Есть только проблеск жизни».

Станислав Вахтомин стоял перед дверью, за которой умерла мать, бессмысленно смотрел прямо перед собой, по-прежнему не испытывая горя. Вот она, смерть. Рядом. И ничего не изменилось в мире, только люди, которые собрались в доме и на улице, молчаливы и невеселы, да малознакомые женщины, — наверно, из села — громко причитают. Эти причитания жили отдельно и от Станислава, и от беды, которая случилась в их семье.

— Ах, ребята, ах, сыночки, да неужели вам свою мать не жалко, у вас же глаза сухие, как порох, что за равнодушие! — отец схватил сыновей за плечи, больно сжал их. — Это же мать ваша, Станислав, Юрий! — Голос отца хрипел и шипел, но сегодня он не смог испугать ни Юрку, ни Станислава. Они оба знали, что слова отца уже ничего не изменят.

Клавдий Сергеевич подтолкнул сыновей к двери:

— Идите, что ль…

Они вошли и увидели мать. Она лежала на столе, глаза у нее были закрыты, желтое лицо было мало похоже на то лицо, какое они знали. В изголовье горела свеча и в руках матери была свеча, пахло парафином и лекарствами. Матери не стало, а ее лекарствами пахло. Этот запах долго еще не выветрится из комнаты, — мелькнула в голове дикая, нелепая мысль. Станислав почувствовал большую вину перед матерью. Она лежит здесь, ее нет, а он, ее сын, вместо того, чтобы пожалеть ее, думает о самых неподходящих вещах. Он сволочь и негодяй. Он вспомнил вдруг, что часто видел слезы на глазах матери, и это случалось не тогда, когда отец пил, а тогда, когда отец превратился в трезвенника, когда вместе с трезвостью к отцу пришли раздражительность и жестокость.

«Бедная мама!» Он почувствовал, что еще секунда — и он заплачет.

И Станислав не сдержал слез. Он вспомнил наконец лицо матери, каким оно было давным-давно… Отец вывел Станислава в горницу, что-то нашептывая ему на ухо, что-то жалостливое и успокаивающее, но Станислав не мог вслушиваться в слова.

Через несколько дней были похороны. Небольшая траурная процессия, миновав деревню, медленно приблизилась к кладбищу, густо заросшему черемухой, и здесь все было кончено.

На поминках отец был бледный и торжественно-мрачный, пил томатный сок, закусывал и говорил печальным голосом:

— Вы-то все ее мало знали, Александру мою. Что это был за человек, боже ты мой! Овечка, каких теперь нет. И никогда не будет. А как она меня любила! А как я ее любил! Вспомните, каким я был недавно? А? И это она меня спасла. Она, моя Шурочка. Пусть земля ей будет пухом. Много лет пройдет, но я буду всегда твердить: Шура-Шурочка, куда же ты ушла от меня?

Станислав Вахтомин сидел тут же, слушал отца, видел щелочки его глаз, в которых навсегда застыло мрачное выражение — такое выражение, словно отец хотел сказать: «А ну вас всех к черту!», — и ковырял ложкой в тарелке с куриной лапшой. Мать умерла, а люди едят лапшу и пьют водку — это было несправедливо.

Отец произносил жалостливые слова, но они никого не трогали. В первые минуты гости кивали головами, бросали сочувственные фразы: «Оно, конечно…», «Да, Клавдий Сергеевич, да…», «Бедная Александра Сергеевна…», но вскоре разговор побежал по другим рельсам, стал неуправляемым, и уже почти никто не слушал отца, хоть он и продолжал говорить, говорить, говорить. Клубы табачного дыма плыли по комнате, висли над головами поминавших, проникали Станиславу в горло и легкие, и ему хотелось только одного — чтобы народ поскорее разошелся…

Но уходили одни — приходили другие, и снова отец пил томатный сок и рассказывал собравшимся о том, какой замечательной женщиной была Александра Сергеевна — его жена, с которой он познакомился в далекой Средней Азии, где до сих пор, — матушка не даст соврать! — где до сих пор люди ездят на ишаках, а виноград растет прямо на улицах, подходи и срывай, и ешь его, сколько хочешь. И снова разговор уходил в сторону:

— А чего же ты, Клавдий, в деревню вернулся, ежели там бесплатный виноград на улицах произрастает? — спрашивал кто-нибудь.

— А того я вернулся, — отвечал отец, — что не по нас оказался климат таджикский, хоть я и прожил в Азии долгонько. Снега приличного — и того нет. Один пшик! Выпал такой вот пшик, а через час его уж и нет, поминай как звали… Оттого вернулся, в частности, что и отец мой помер здесь, помните ведь мужа моей матушки? — Клавдий Сергеевич кивал на Варвару Петровну.

До глубокой ночи поминали Александру Сергеевну Вахтомину, ребята не выдержали, прикорнули в комнате, в которой еще недавно лежала в полном сознании мать, надеясь со временем выздороветь и встать на ноги… И долго еще копошились в горнице соседские бабы и бабушка Варвара — убирали и мыли посуду, протирали полы…