Хорошенькие не умирают - [26]

* * *

С тех пор как убегал гулять, котик мой очень болен, спасается только капельницами, и я не могу говорить ни о чём другом. Недавно в Фейсбуке прочитала примерно такое: «Есть у меня в ленте двое, талантливые литераторы и чувственные люди, он всё время пишет о своей собаке, она о коте, каждый день». И это вроде как печально.

Объяснять, конечно, не нужно никому, кроме себя. Для меня это вот почему.

Любовь светится за какими-то стенами (вообще я вижу её внутри некрасивого шара довольно глупого лиловато-розового цвета, не знаю, как резина, из которой грелки делают), и к ней ведут разные двери. За этой любили меня, за той я любила, там любовь проросла через время, а вот взаимно с самого начала как-то не приходилось. Но котик пришёл и открыл как раз ту, что сразу распахивается на обе створки. И случилось это самое, когда «сквозь наши горячие руки бил любви равнодушный ток», цепь наконец-то замкнулась, и всё стало правильно. Это, разумеется, не по-настоящему. У нормальных, разумеется, иначе. Но у меня получилось так. И когда он умрёт, меня отключат от равнодушного тока взаимной всепроникающей любви.

Что же касается жизни, в которой из любви только животное, то она богаче многих — тех, что совсем без любви. Однажды я уже думала об этом: неважно, кому ты отдаёшь своё сердце — человеку, коту или собаке, боль будет одинаковая и радость тоже. Только кошачья любовь останется с тобой до конца своих дней, а обычная человеческая — до появления сисястой блондинки, лишнего веса, старости или ещё каких обстоятельств.

И последнее. Однажды ко всякой любви — между человеком и кем угодно, котом или другим человеком, — приходят и говорят: «Отдай». Нет, приходит не смерть, с ней не поспоришь. Приходит жизнь и говорит: «Отдай, тебе же неудобно. Смотри, твоя любовь постарела; смотри, ей теперь нужна капельница через день; смотри, ты должен постараться, чтобы её сохранить, — обстоятельства переменились, нужны деньги, придётся шевелиться, от чего-то отказаться или ещё там что. Может, ну его?»

Поразительно, сколько людей, уверенных в своём благородстве, соглашаются. Потому что очень устаёшь. Потому что есть варианты полегче. Потому что хочется разнообразия. Потому что этот проклятый ток любви выжигает схемы. И, да, приедается. Наверняка где-то есть новый объект, с которым всё будет сильней, чище и легче. А эта привязанность, в общем, уже не свежа и несовершенна. И разумеется, не настоящая любовь.

И тут было бы соблазнительно сказать, что потом они раскаиваются и очень страдают. На самом деле ничего особенного. Ну останешься с обрубком души, там, где спилил живую ветку, немного покапает сок, а потом рана затянется. На этом месте никогда ничего не вырастет, но наверняка вылезет на другом. Немножечко предал и продал то живое, что у тебя было, но это даже не грех. Просто у тебя больше этого нет.

Можно отказаться от любого, прежде любимого. Вот только мне это не подходит — пока решаю я, а не смерть.

В ведьминском деле существует понятие «фамильяр». Если говорить приблизительно, ведьма не может совершать магические действия над собой без выгорания, поэтому она отщепляет кусочек своей души, помещает в животное и таким образом получает возможность околдовывать себя сама. Некоторые из нас тоже делятся душой с животным, чтобы создавать себе неодиночество и любовь.

* * *

Невозможно отделаться от ощущения декораций, выполненных с нарочитой недостоверностью. На площадь Бялик неожиданно уронили ночь. Ещё полчаса назад здоровенный длиннолапый щенок случайно упал в пруд с кувшинками, а потом носился вокруг, отчаянно скользя на мокром мраморе, — и вот уже темно. На крыше выключили тяжёлый гроул — он вроде бы неуместен в кремовых домиках, но тут каждый день в это время играют метал. Женщина кормит котов, мужчина присел покурить травы, я пишу. Возле воды две парочки и одиночка, голоса приглушены, как на сцене, будто изображают шум толпы традиционным театральным способом (повторяй «чтоговоритькогданеочемговорить»). Все — привычные фигуры, подчёркнуто не обращающие внимания друг на друга. У каждого своя роль, каждый работает своё пятно в пейзаже, будто нам заплатили, чтобы мы создали состояние этой площади — для невидимого зрителя или хозяина, не знаю.

По ночам я вижу сложные сны, полные вычурных кошмаров; к ним невозможно относиться серьёзно — настолько они искусственны. Я вхожу в картины, которые умножают умирающих котиков в геометрической прогрессии; в человеческих головах заводятся подселенцы, источающие в темноте фосфорное сияние; стены приобретают вязкость и глубину. Ощущение нереальности пронизывает ночь, день и снова впивается в вечер, как острая тонкая спица. Ни таких снов, ни такой жизни не бывает на самом деле, я это знаю точно. Иду по узкой улице за рынком и на всякий случай трогаю стены — нет, этот камень определенно есть, он старый, тёплый и шершавый. И этот жасмин пахнет сам собой без обмана, и фонтан звучит как надо. Кажется, на самом деле не бывает только одного — меня, а всё остальное прочно, надёжно и всегда здесь было. Если изъять из пейзажа эту единственную недостоверную фигуру в мятых кружевах, всё встанет на свои места и обретёт естественность: и неожиданная ночь, и парочки возле воды.