Хорошенькие не умирают - [24]

А до того возвращалась домой и понимала: я в городе, где способна идти по улице и повторять «я люблю тебя, я люблю тебя». И важно даже не то, что адресатом может быть кот, или человек, с которым живёшь, или виртуальный милый, или сам город. Главное, что это, кажется, накрывает меня невозможная любовь к жизни. Не то пафосное и тягостное долженствование, что не даёт человеку, отправившемуся за сигаретами, спокойно замёрзнуть ночью в заснеженной степи. И не та полухимическая-полузомбическая схема, которую продают психические доктора и глянец. Это теперь заводится в крови, и неважно, что любовь к жизни совершенно не пристала ни духу моему, ни обстоятельствам. Она вроде бы неуместна, как цветок на кактусе или шипы на розе, а всё же так растёт.

Она хрупкая, как положено мифическим цветочнокопытным персонажам — стоит только котику не вернуться, и всё. Но пока она в воздухе, в крови, на пальцах — как пыльца, как запахи марта, как ваше присутствие, мой невозможный друг.

А всего-то третье марта.

* * *

Много гуляю в сабо на высокой платформе, при сильном ветре бывает непросто. Аккуратно ставлю осторожные ноги, будто иду внутри стеклянного шара со снегом — его не то чтобы встряхивают, но слегка перекатывают, и я двигаюсь по узким улицам йеменского квартала, иногда отталкиваясь от стен. Несмотря на десять сантиметров деревянной подошвы, кажется, что я пробую пяткой камень мостовой, прежде чем поставить ногу, пытаясь прочесть дорогу по Брайлю.

Шагаю и думаю, что нарастающая нестабильность мира идёт изнутри — эту землю почти не трясёт, но во мне накопился запас непрочности. Впервые за годы столкнулась с непрерывностью жизни и растерялась.

Последние несколько лет редко оставалась на одном месте дольше, чем на два месяца. Прилетала в Москву, много работала и очень скоро начинала ощущать требования среды: несовершенства мира ожидали действий, дом — ремонта, люди — отношений, да просто время шло, и с этим нужно было справляться. И я быстро покупала билет в какую-нибудь чужую сонную страну и разом выскакивала из потока, как летучая рыбка. Только рыбка взлетает в блеск и ветер, а я будто проваливалась в тесную темноту, где времени нет. Как деталька от металлического конструктора, потерянная лет в пять, — приезжаешь на дачу через четверть века, садишься на древний диван, сосланный из городской квартиры, и зачем-то засовываешь пальцы между плотных потёртых подушек, а там — опа — фантик, пыль и пластинка на три дырочки, которой жизнь назад тебе не хватило, чтобы собрать подъёмный кран. Для неё не было ни лет, ни переездов, она не потускнела и даже не заметила, как потерялась и стала не нужна.

И точно так, между диванных подушек, я проводила две или три недели, в безвременье или во времени чужом, которое у них там течёт по другому руслу. А потом, не успев прижиться и накопить погрешностей, снова уезжала.

Когда же дела удерживали на одном месте, открывалась другая дверь — мужчина, которого я не знала, разговаривал со мной долгими ночами, и я плутала между его букв, как в лесу, засыпала в тени слов и возвращалась к остальным людям так редко, как могла.

А теперь я там, где давно хотела быть, и вроде бы признаю эту реальность своей и наилучшей из всех возможных, даже высадила во дворе пряные травы. Но у меня нет опыта линейной жизни — день за днём, месяц за месяцем встречать один и тот же свет из окна. Просыпаться и знать, что вчерашняя нерешённая проблема никуда не делась и не отложилась; встреча, назначенная три недели назад, не отменилась; отношения развиваются, стареет кот.

Кажется, время увидело меня, оно теперь знает, где меня найти.

Это не плохо, просто я не умею так. Может, научусь, и меня перестанет покачивать в лабиринтах улиц, а базилик, лимонник и шалфей, которые под корень сожрала неизвестная мошка, внезапно прорастут и приживутся. Или хотя бы мята.

А может быть (и это лучшая из всех дверей), я провалюсь в книгу, от которой пряталась четыре года, и тогда уж никто не найдёт меня — ни люди, ни время, ни пряные травы.

А пока я слепо ощупываю камни и трогаю стены, надо мной плывёт и вздрагивает небо, ветер подталкивает в спину, и я беру за руку любого человека, с которым иду, чтобы не споткнуться.

Но даже когда я одна, рядом идёт время, придерживая меня за локоть.

* * *

Под утро открыла глаза и стала думать про снег, и не то чтобы я скучала по зиме, наоборот. Но у меня были саночки, а я из тех подозрительных типов, кто легко соглашается на вторую часть поговорки. Когда тебя катают, это тревожно — ситуацией не владеешь, того и гляди уронят мордой в сугроб. Лёгкий пуховый снежок придумали продавцы морковки — там, где я выросла, он случался раза три за зиму, быстро превращаясь в серую грязь. Она летела из-под полозьев, иногда под ними скрежетал обнажившийся асфальт, папа мчал меня бог весть куда, и прекратить это не было никакой возможности, даже сбросив валенок, — пока не накатают, не отстанут. Другое дело, когда управление отдавали мне, и я тащила пустые санки за верёвочку. Они легко ехали позади, иногда чуть застревали и после рывка легонько тыкались в икры — я тогда думала, что веду за собой какое-то животное, определённо не собаку, а маленькую покорную лошадь или козу. Я была хозяйственным ребёнком, мечтала о полезной живности и всегда жалела, что не было дров или ещё чего, чтобы возить не впустую, а со смыслом. Наездившись, шла домой, и дальше был только один сложный момент — хорошо, если папа сразу взял санки повыше и даже кончиком полозьев не задел лестницу, иначе звук выходил совершенно невыносимый. Но папа редко задевал, поэтому сегодня я не вспоминала ни о чём плохом, а думала только о том, куда подевалась жизнь, что была после лёгкого чистого снега, который иногда всё же выпадал у нас в городе, и длилась до сих пор, до этой бессонницы в предутренних сумерках. Вот так открываешь глаза, а у ресниц искрится и тает, будто снова вывалили в сугроб и можно не вставать, просто ждать, когда подберут.