Хорошенькие не умирают - [27]

* * *

Вместо марта у меня теперь май: начало весны прошло в постоянном ужасе, но к её концу тревога за кота стала привычной, и я снова научилась выходить из дома для бессмысленных прогулок.

Сосчитала, что в мае исполнилось семь месяцев с тех пор, как ко мне в последний раз прикасались косметолог и парикмахер. Поэтому с трепетом расспрашиваю всех, насколько подурнела. На моих близких можно положиться: подруга сказала, что вид измученный и голодный, а Дима — «бледная, будто тебя запирают в шкафу». Я сразу успокоилась, потому что таков, собственно, мой естественный облик. Если на мне однажды появится румянец, это будет означать, что я попала в руки неопытного танато-визажиста (запретите ему!).

Ещё в мае исполнился ровно год с тех пор, как я не пью алкоголь. Жизнь не обеднела, но отчётливо отличается от многих других жизней, идущих параллельно. Все могут пить в жару белое вино с водой, пробовать коктейли в случайных барах, переходить на «ты» без напряжения. Я же рассказываю каждому свою прохладную былину об отравлении и остаюсь на большое «Вы» с новыми людьми, собаками, тёплым тель-авивским воздухом и даже, кажется, со многими из тех, с кем раньше была близка.

Впрочем, пока писала предыдущее предложение, меня облизали две собаки. Но это не сделало нас родней.

И ещё в этом мае — конкретно сегодня — я искупалась впервые за несколько лет. Объехать четыре моря, пять месяцев прожить у воды, когда берег видно от калитки, и ни разу не зайти глубже, чем по щиколотку, — это чуть больше, чем случайность.

Для меня погружение в солёную жидкость немного бессмысленно, я не умею плавать, но сегодня явилась на пляж, скинула платье и влезла. Посидела немного у берега и в некотором недоумении вышла. Тепло. Мокро.

По возвращении семь раз позвонила мужу, чем несказанно удивила его и себя, потому что в среднем делаю это раз в неделю под давлением изнуряющих обстоятельств.

Написала редактору письмо, переполненное нежностью, насколько это возможно для человека с парализованной способностью транслировать тепло, — то есть очень вежливое и с извинениями.

Объяснилась в любви одному мужчине, случайно.

И, как было сказано, дала двум собакам облизать левую руку.

Следовательно, по сумме признаков я нахожусь в глубоком шоке, откуда и пишу.

Я чувствую вот что:

♦ вдруг обнулились почти три года, прошедшие между последней водой на Банана-бич и сегодняшней. Точно, как тогда, я шла, путаясь в длинной юбке и хихикая после «Лонг-Айленда», который в пляжной кафешке весьма убедителен, — так и теперь, только на трезвую голову, мне легко;

♦ смылось всё тягостное и вязкое, что случилось за это время, а случилось многое;

♦ смылись чужие страхи, навязанное чувство вины и лишний возраст;

♦ постоянное чувство незащищённости никуда не делось, но я могу теперь разделить его с другим человеком;

♦ и я готова, пожалуй, перейти с кем-нибудь на «ты».

Весна тут похожа на московскую тем, что неотвратима, как смерть. Здешний год тоже переламывается, и после этого ни шторм, ни ночная сырость уже ничего не могут изменить. Вчера был дождь, озеро Кинерет не наполнилось, а Рамат-Ган затопило, но ничего уже нельзя поделать с розовеющим небом и нежностью, которая поселяется в теле. Жить в радости трудно, она кипит в крови и требует — а чего требует, сама не понимает. Поднять дозу? Увеличить концентрацию? Ускориться? Но никак невозможно повлиять на течение времени, нужно проживать эти вечера один за другим, в беспомощности, не имея возможности что-то с ними сделать — ни накопить, ни отложить. И даже потратить их так, как они того заслуживают, затруднительно. Я всегда хорошо понимала Симора — и почему он кинул камнем в Шарлотту, и почему не пришёл на собственную свадьбу, и почему застрелился. Когда красоты и счастья больше, чем можешь пережить, это опасней, чем горе. От горя хочется поскорей избавиться, а за красоту сколько ни хватайся жадными пальцами, она проходит — по тебе, сквозь тебя, мимо, — и ничего поделать нельзя, кроме как уничтожить её или себя. Влюблённые выживают только потому, что секс даёт иллюзию обладания. Но когда закат, оттенок моря, запах воды и цвет песка — как спастись?

* * *

Идём с дружочком по Яркону, вдруг из пустого окна высокого первого этажа медленно выплывает голубой шарик. Опускается на землю. За ним розовый. Жёлтый. Снова розовый.

Мы с другом вступаем практически хором.

Он:

— Какой хороший знак!

Я:

— Интересно, а следом сиганёт младенец?

Безусловно, невротику всё — знак. Но каждому свой.

Поняла, что, когда моя жизнь наладится, начну рисовать, и обязательно — Тель-Авив. Пойду на курсы, пусть научат изображать перспективу, а с остальным я справлюсь. Правда, не могу провести прямую линию даже с линейкой, но здесь везде округлый баухаус, а уж циркуль Дима мне найдёт. Пока не определилась, буду ли рисовать, как Реувен Рубин, яркими пятнами, или ограничусь графикой.

Поделилась планами с друзьями.

Юра светски спросил:

— А что станет центральной темой твоего творчества?

— Задницы, — вдохновенно ответила я.

Хотя, конечно, то, что я тут вижу, — не задницы. Это кончик божественной иглы, на котором помещается триллион ангелов, и он поражает в самое сердце. Кто не видел, живёт зря. Эти совершенные круглые попы, что разгуливают здесь просто так, без охраны, свиты и папарацци, — они будут восходить на каждом моём рисунке, освещать и освящать его.