Хоро - [24]
— Давай, давай, Дечко. Полицейских я прогнал во двор.
— Я вас не понимаю, господин кмет.
— Говорю, в коридоре — ни живой души. Значит, никто тебя не услышит.
— Тем лучше, господин кмет: значит, слушаете меня только вы, и я могу быть совершенно откровенным. Пора опомниться, господа. Сегодня мы пишем историю, которую завтра будут читать наши дети. И негоже, чтобы они гнушались своих отцов, не так ли?
Рука председателя дрожала над звонком. Высокий, плечистый, длиннолицый, он слушал, вытаращив глаза, и, по-видимому, не все понимал. Оратор встретился с его изумленным взглядом и прищурился.
— Господин председатель, господа, прошу снисхождения. Мы собираемся убивать сыновей нашей страны и равноправных с нами граждан, вполне равноправных. Будем говорить открыто. Я не дрогну оттого, что должны будут погибнуть еще триста, четыреста или, скажем, тысяча человек...
— Браво, Дечко, валяй!
Господин Нако, восхищенный, потирал руки. Валяй!
И Дечко заговорил громче:
— Если бы это было необходимо, я даже собственноручно экзекутировал бы, господа. Но нельзя быть слепцами, нельзя! Мы все — с детьми и женами, — все останемся жить здесь, в этой стране, среди этого народа. Мы не можем переселиться на луну, господа, не можем убежать, во всяком случае, все, да?
А-а! Председатель забыл про звонок и затопал ногами.
— Кто побежит? Мы не дезертиры, товарищ! Прошу без оскорблений!
Из-за алькова кто-то свистнул. Головы втянулись в плечи. Оратор побледнел. Председатель повернулся к алькову.
— Прошу не мешать, господин поручик. — Потом позвонил и, гнусавя, спросил: — Кто еще просит слова?
Дечко развел руками.
— Но, господин председатель...
— Без всяких но.
— Позвольте, я вас не понимаю.
— Нечего понимать, говорю.
Ясно. Нако сжал руку помощника.
— Брось, Дечко, сам видишь.
Но Дечко умоляюще наклонился к его уху.
— Я завтра должен отчитываться перед избирателями, господин кмет... Ведь я в конце концов представитель рабочей партии...
Да, это так, и Нако подмигнул председателю: пусть выскажется помощник кмета, ведь для того и собрались!
И Дечко кашлянул в кулак.
— Я не называю, господа, сознательно не называю и не буду называть в этот трагический момент истинные причины настоящих событий: нищету рабочих масс, бедствия беженцев, чудовищную дороговизну...
Ишь — не будет называть, а сам говорит! Нако снова сжал руку оратора.
— Э, Дечко, это старая шарманка: грамотеи-оборванцы крутят ее по всем ярмаркам уже четверть века.
Оратор высоко поднял голову.
— Именно, господин кмет! Потому нам и следует удвоить внимание, что народ уже четверть века, как распропагандирован!
А-а? Нако шлепнул толстой ладонью по столу.
— Силен, Дечко! Теперь скажи еще только: кто же его распропагандировал, а? Я или, может, ты?
Одеревеневшие лица оживились. На лбу оратора выступил пот.
Нако торжествовал.
— Видишь ли, что я еще скажу тебе, Дечко: в соседней комнате покойник — умерла Карабелиха.
Дечко совсем смешался. А Нако понизил голос:
— Говорю тебе, Дечко, и у мертвых есть уши. Хватит, кончай!
Дечко сейчас кончит, разумеется. Но нужно же ему закруглить хотя бы главную мысль! Председатель позвонил.
— Никаких мыслей. На линии огня надо действовать, и больше ничего. Точка!
Смуглое лицо статного помощника кмета вспыхнуло. Он им скажет — вот сейчас он им скажет, — что они на линии огня, да только против собственного народа, да!
Занавеси алькова с шумом раздвинулись. На ослепительно-белом постельном белье лежал мужчина. Его лицо было прикрыто широкополой серой шляпой. Одна нога в сапоге с толстой подметкой обращена к оратору.
На одеревеневших лицах проступил страх — страх овец, отправляемых на бойню.
Нако отвернулся. Его губы зашевелились. Он был возмущен. Еще бы: на эту кровать завтра, быть может, положат покойницу Карабелеву, а этот развалился, да еще в сапогах. Просто безобразие. Тьфу!
Только оратор не обернулся. Лицо его горело.
— Господа, нельзя не думать, раз речь идет о семнадцати человеческих жизнях.
Председатель позвонил:
— Лишаю вас слова. Операция уже началась. Обдумывать будем впоследствии.
Дечко, все еще горячась, пожал плечами.
— В таком случае, господин председатель, я буду вынужден покинуть собрание.
Нако подскочил: «Гм, этот парень накличет на себя беду!»
— Слушай, Дечко, мы теперь по писаным законам будем действовать или по неписаным?
Дечко хлопал ресницами. Нако притянул его к себе.
— Садись, ну же, садись. Я тебя спрашиваю: глупых ли мы вразумляем или бесноватых усмиряем?
Дечко сел. Понятно, бесноватых усмиряют. Ведь для этого и он, Дечко, здесь.
Нако повеселел.
— Так и говори, товарищ. Так, мой мальчик «Фиш! Фиш!» — непонятно, а скажи — рыба, и всем будет ясно. Значит, мы не судим, а наказываем, не так ли? Тогда о чем спор? Пять ли, десять ли, двадцать ли — какая разница? А коли есть разногласия — хорошо, будем голосовать. И кончено!
Но вдруг затрясся пол — председатель затопал ногами:
— Никакого голосования, господа! Довольно политиканства и болтовни! Хватит!
Кмет опустил руки, словно громом оглушенный: вот тебе и на!
— Но, господин председатель...
— Никакого голосования! Подпишем протокол — и все. Го-ло-со-вание, выдумали еще!
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.