— Давай, давай, Дечко. Полицейских я прогнал во двор.
— Я вас не понимаю, господин кмет.
— Говорю, в коридоре — ни живой души. Значит, никто тебя не услышит.
— Тем лучше, господин кмет: значит, слушаете меня только вы, и я могу быть совершенно откровенным. Пора опомниться, господа. Сегодня мы пишем историю, которую завтра будут читать наши дети. И негоже, чтобы они гнушались своих отцов, не так ли?
Рука председателя дрожала над звонком. Высокий, плечистый, длиннолицый, он слушал, вытаращив глаза, и, по-видимому, не все понимал. Оратор встретился с его изумленным взглядом и прищурился.
— Господин председатель, господа, прошу снисхождения. Мы собираемся убивать сыновей нашей страны и равноправных с нами граждан, вполне равноправных. Будем говорить открыто. Я не дрогну оттого, что должны будут погибнуть еще триста, четыреста или, скажем, тысяча человек...
— Браво, Дечко, валяй!
Господин Нако, восхищенный, потирал руки. Валяй!
И Дечко заговорил громче:
— Если бы это было необходимо, я даже собственноручно экзекутировал бы, господа. Но нельзя быть слепцами, нельзя! Мы все — с детьми и женами, — все останемся жить здесь, в этой стране, среди этого народа. Мы не можем переселиться на луну, господа, не можем убежать, во всяком случае, все, да?
А-а! Председатель забыл про звонок и затопал ногами.
— Кто побежит? Мы не дезертиры, товарищ! Прошу без оскорблений!
Из-за алькова кто-то свистнул. Головы втянулись в плечи. Оратор побледнел. Председатель повернулся к алькову.
— Прошу не мешать, господин поручик. — Потом позвонил и, гнусавя, спросил: — Кто еще просит слова?
Дечко развел руками.
— Но, господин председатель...
— Без всяких но.
— Позвольте, я вас не понимаю.
— Нечего понимать, говорю.
Ясно. Нако сжал руку помощника.
— Брось, Дечко, сам видишь.
Но Дечко умоляюще наклонился к его уху.
— Я завтра должен отчитываться перед избирателями, господин кмет... Ведь я в конце концов представитель рабочей партии...
Да, это так, и Нако подмигнул председателю: пусть выскажется помощник кмета, ведь для того и собрались!
И Дечко кашлянул в кулак.
— Я не называю, господа, сознательно не называю и не буду называть в этот трагический момент истинные причины настоящих событий: нищету рабочих масс, бедствия беженцев, чудовищную дороговизну...
Ишь — не будет называть, а сам говорит! Нако снова сжал руку оратора.
— Э, Дечко, это старая шарманка: грамотеи-оборванцы крутят ее по всем ярмаркам уже четверть века.
Оратор высоко поднял голову.
— Именно, господин кмет! Потому нам и следует удвоить внимание, что народ уже четверть века, как распропагандирован!
А-а? Нако шлепнул толстой ладонью по столу.
— Силен, Дечко! Теперь скажи еще только: кто же его распропагандировал, а? Я или, может, ты?
Одеревеневшие лица оживились. На лбу оратора выступил пот.
Нако торжествовал.
— Видишь ли, что я еще скажу тебе, Дечко: в соседней комнате покойник — умерла Карабелиха.
Дечко совсем смешался. А Нако понизил голос:
— Говорю тебе, Дечко, и у мертвых есть уши. Хватит, кончай!
Дечко сейчас кончит, разумеется. Но нужно же ему закруглить хотя бы главную мысль! Председатель позвонил.
— Никаких мыслей. На линии огня надо действовать, и больше ничего. Точка!
Смуглое лицо статного помощника кмета вспыхнуло. Он им скажет — вот сейчас он им скажет, — что они на линии огня, да только против собственного народа, да!
Занавеси алькова с шумом раздвинулись. На ослепительно-белом постельном белье лежал мужчина. Его лицо было прикрыто широкополой серой шляпой. Одна нога в сапоге с толстой подметкой обращена к оратору.
На одеревеневших лицах проступил страх — страх овец, отправляемых на бойню.
Нако отвернулся. Его губы зашевелились. Он был возмущен. Еще бы: на эту кровать завтра, быть может, положат покойницу Карабелеву, а этот развалился, да еще в сапогах. Просто безобразие. Тьфу!
Только оратор не обернулся. Лицо его горело.
— Господа, нельзя не думать, раз речь идет о семнадцати человеческих жизнях.
Председатель позвонил:
— Лишаю вас слова. Операция уже началась. Обдумывать будем впоследствии.
Дечко, все еще горячась, пожал плечами.
— В таком случае, господин председатель, я буду вынужден покинуть собрание.
Нако подскочил: «Гм, этот парень накличет на себя беду!»
— Слушай, Дечко, мы теперь по писаным законам будем действовать или по неписаным?
Дечко хлопал ресницами. Нако притянул его к себе.
— Садись, ну же, садись. Я тебя спрашиваю: глупых ли мы вразумляем или бесноватых усмиряем?
Дечко сел. Понятно, бесноватых усмиряют. Ведь для этого и он, Дечко, здесь.
Нако повеселел.
— Так и говори, товарищ. Так, мой мальчик «Фиш! Фиш!» — непонятно, а скажи — рыба, и всем будет ясно. Значит, мы не судим, а наказываем, не так ли? Тогда о чем спор? Пять ли, десять ли, двадцать ли — какая разница? А коли есть разногласия — хорошо, будем голосовать. И кончено!
Но вдруг затрясся пол — председатель затопал ногами:
— Никакого голосования, господа! Довольно политиканства и болтовни! Хватит!
Кмет опустил руки, словно громом оглушенный: вот тебе и на!
— Но, господин председатель...
— Никакого голосования! Подпишем протокол — и все. Го-ло-со-вание, выдумали еще!
