Хоро - [12]
Сыбчо взглянул в сторону подвала и выругался.
А может, конечно, он и дома, ужинать пошел... Правда, вначале снизу вроде доносился говор, но ведь корчма-то в подвале — там если даже крыса пискнет, и то гул пойдет.
— Сыбчо, эй, Сыбчо!
— Что, отец?
— Сверни мне цигарку, сынок.
Парень опять сделал вид, что не слышит. Он поднялся на цыпочки и вытянул шею, что-то высматривая во дворе.
Старик насторожился. Ему снова показалось, что в подвале говорят.
«Там кто-то есть!»
Он приник к двери, но шум затих.
— Отвори, Дрангаз! Праздник в конце-то концов. Выпьем, что положено, а завтра опять на работу.
Из подвала не отзывались. Сапожник присел у стены.
...Хм, на работу завтра, хе-хе... К черту теперь и будни, к черту и праздники, все к черту! Это не жизнь! Хлеб уже тридцать пять грошей стоит, тц-тц, мать их...
Сыбчо нечаянно столкнул камень с забора — он, не отрываясь, следил за тем, что происходило во дворе. Шепотом позвал отца:
— Отец, отец! Поди-ка сюда.
Старик смял в горсти недокрученную цигарку и подошел. Начал вглядываться. Любопытный он, Сыбчо! Очень ему надо знать, кто и что там делает, — пусть хоть шеи себе сворачивают, хе!.. Эх, кабы шло их ремесло! Разве он, старый Капанов, оставил бы свою мастерскую! Н-ет! Загорись мир с четырех сторон, он не поднял бы головы... Пусть горит. Разве бы пошли они, Капановы, ротозейничать, стали бы киснуть в корчмах, когда на их шее вдова-сноха с сиротами? А-эх?
— Ну, что, Сыбчо, а?
— Девушку крадут, отец.
Во дворе что-то происходило. Тащили женщину. Собственно говоря, было непонятно, тащат ли ее или ведут, но дело было нечисто: идут все крадучись, вдоль оград, а в проходах между дворами толпятся женщины и будто их обнимают...
Сапожники — отец и сын — вытянули шеи.
— Девушку крадут, отец, говорю тебе! Вот увидишь.
— Это и мне сдается. В добрый им час, Сыбчо.
Притаился двор, и опять замерла белая ночь.
Из подвала Дрангаза не отвечали.
Старый сапожник сунул в руку сына недокрученную цигарку.
— Сверни мне! Эх, ну и жизнь! А пусть себе крадут, Сыбчо... Девицу ли или другое что — пусть крадут... Теперь все едино...
Сыбчо свертывал цигарку. — Это еще неизвестно — что там во дворе — крадут ли девку, или сама она с ними идет, а все же...
Старик зевнул. — Все равно! Шарик-то крутится. И ладно, пусть себе крутится — чертов шарик!
— И пусть женятся, Сыбчо... О людях говорю... Пусть плодится народ, потому что здорово стали нас прижимать богачи, глядишь — ничего от нас и не осталось! С корнем нас повыдергают, вот увидишь.
Сыбчо зажег спичку. — Чей-то корень будет вырван, а вот чей, это мы еще посмотрим.
— Закуривай, отец! И не беспокойся, нас не перебьют: им невыгодно! Нашим по́том живут, мать их... Но коли придет наш черед...
Вдруг дверь подвала скрипнула. Сыбчо вытаращил глаза.
— Ах ты, корчмарь проклятый!
В один миг он очутился у двери и налег плечом.
— Дрангаз, открой! Дверь вышибу! Говорю тебе, Дрангаз!
Дверь приперли изнутри: разве можно открывать, когда комендантский час давно прошел?
Старый сапожник оттолкнул сына. Молод еще Сыбчо, не знает людей: сладкая-то речь, она и царские двери откроет.
И старик приложил губы к замочной скважине:
— Дрангаз, слышишь, открой, я тебе что-то расскажу. Это мы — я, Капанов, и мой Сыбчо!
И Дрангаз открыл. Из подвала пахнуло вином и табаком.
Лестница была крутая, но им, сапожникам, не впервой: спустились, как по веревке.
Внутри мерцала привернутая лампа, и белая ночь заглядывала в потолочное окошко. Около бочек, словно светляки, вспыхивали и гасли огоньки цигарок. Двое здесь или трое?.. Гм, подонки какие-то, отбросы с помойки русского царя, должно быть: ведь они и у нас тут разгулялись, мать их...[5]
Старый Капанов сел на низенький стул, насторожился.
— Сядь, Сыбчо. Дрангаз, полынной!
Сыбчо свернул цигарку и чиркнул спичкой — осмотрел находящихся в подвале.
— Кто вы такие, а?
Люди молчали. Сыбчо нагнулся к отцу.
— Крестьяне, отец. Словно бы малевцы. А ну-ка, обернись.
— А если и так. сынок, нам-то что?
— Они, отец, из Малева... те, которых избивали — в казарме — почище нашего.
— Ага!
Старик обернулся. Но в темноте он увидел лишь мерцанье цигарок.
— Это вы, друзья?
— За твое здоровье, дедушка Капанов!
— Пейте, согревайте душу. Пошевеливайся, Дрангаз!
Дрангаз поставил поднос на пол и ждал, когда ему расскажут, что случилось. Но Сыбчо огрызнулся.
— Ты что стал, как свеча! Убирайся! Мимо рта не пронесем!
Потом поднял стакан, повернулся к малевцам:
— Будьте здоровы, товарищи! За упокой души погибших... и тех, кто еще погибнет!
Подвал преобразился. Головы поникли. Снова они будто в казарме — малевцы, сапожники и другие, много других. Темнота, вонь... Слышатся стоны, пол залит кровью... эх!
Старый Капанов вздохнул. И опрокинул разом стакан полыновки. А боль его передалась, как зевота: вздыхали один за другим. Сыбчо глухо тянул: «Как хотите стерегите, я и так не убегу...»
Как они пели это там! Пели и плакали. Ладно.
— Что случилось, дедушка Капанов?
— Как же, случилось! Дрангаз не отворял, и мы...
— А мы подумали бог весть что.
Сыбчо закрутил ус.
— Что может случиться? Кому смех, кому горе.
— Так-то оно так.
— У Карабелевых — там этот начальник, косоглазый — мать его... Теперь ему сам черт не брат: умерла — средь свадьбы — старуха Карабелева.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.