Хореограф - [70]

– Так что тут у них сейчас с сексом на продажу? Мораторий? Надзор? Полиция нравов?

– Нет, конечно. Ну, то есть, проституция – дело незаконное. Но при здешней тотальной коррупции – вполне процветающее. А что до нравов, то в буддизме вообще другая сексуальная этика. Буддизм не осуждает. Он различает созидательное и разрушительное поведение. Первый путь приносит нам счастье, а второй ведет к несчастью. К примеру, если человек возжелал открытого, незащищенного секса с незнакомым партнером, он рискует заразиться чем-нибудь непотребным. Это – путь к несчастью. Но он не делает человека плохим. Это лишь вопрос личного выбора. Все упирается в мотивацию. Многие поступки людей мотивированы неудовлетворенностью. А неудовлетворенность – это такое состояние ума, которое неминуемо приносит проблемы.

Водитель пел, обгоняя по встречной. Рыдван кренился на виражах и надсадно взревывал издыхающими внутренностями.

– Ястребок, – ворчал Залевский.

– И что с ней делать? – спросил мальчишка.

– С кем? С чем?

– С неудовлетворенностью. Хронической.

– Ну, наверное, находить какой-нибудь созидательный способ удовлетворения.

Неужели он все еще думает, что взрослые знают ответы на все вопросы?

Парень уткнулся в телефон. Марин поглядывал на его сосредоточенное, подсвеченное экраном лицо и чувствовал нарастающее раздражение.

– Эй, мы тут вдвоем. Ты не заметил? И мы общаемся. Может, оставишь в покое телефон?

– Я почту проверяю. Вдруг есть приглашение?

Мог бы извиниться. Впрочем, кажется, это не в его правилах. До такой простой и очевидной вещи надо дозреть. А он пока отбивается по привычке.

– Если придет письмо, телефон тебе брякнет. Или звякнет, или свистнет. Какой там у тебя на почте рингтон стоит? Аллилуйя? Ода к радости?

– А вдруг я не услышу? Не отвечу сразу, они кого-то другого пригласят.

Как страшно ему, наверное, день за днем просыпаться с вопросом, состоится ли он, как жаждет ежедневного подтверждения (извне) тому, что он есть в желаемом качестве в специальном пространстве, в специальной системе координат, что его звездочка в этой системе уже намечена песчинкой, пусть и не светит пока ярко, но у нее есть место, и она ждет его каждодневных целенаправленных усилий запалить ее.

Марин уплатил две тысячи рупий за вход.

– Приглашаю. Угощаю.

Зал для лучшей акустики и шумоизоляции был облицован глиной. Ультрафиолетовые прожекторы удивительным образом меняли пространство и создавали световые рисунки на стенах. Клуб имел три уровня. Верхний представлял собой галерею с великолепным видом на Аравийское море. Пульт диджея с танцевальной площадкой находились на втором уровне. Залевский припомнил, что на третьем торгуют местными сувенирами в стиле хиппи. Туда не пошли, а, найдя уютный закуток, расположились с комфортом. Главное достоинство клуба помимо неоспоримых красот местоположения состояло, по мнению хореографа, в отсутствии знакомых и светских репортеров. Здесь можно было расслабляться и отрываться без риска увидеть себя поутру в непотребном виде в одном из «желтых» изданий. В Москве он был обречен на публичное одиночество. Конечно, там существовало, как и везде, закрытое сообщество таких, как он сам. И все было сто раз говорено-переговорено, обсуждено до скуки, до зевоты. Зато всегда можно было рассчитывать на поддержку этих людей, если таковая внезапно понадобиться. В разумных пределах, естественно.

Через некоторое время Залевский понял, что отрываться ему как раз совсем не хочется. Он наблюдал, как напивается его спутник, и жалел, что изменил свои планы на сегодняшний вечер.

Мальчишка извлек из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Марину.

– Я текст песни написал, – прокричал он сквозь грохот электронного микса.

Хореограф развернул загнутый по углам лист, теплый оттого, что на нем сидели, опасаясь, что ему не понравится и тогда придется как-то выкручиваться, чтобы не обидеть парня. Но то, что он прочитал, застало его врасплох. Конечно, о художественных достоинствах текста говорить не приходилось. В нем не было стройности и соразмерности. Хотя, как знать: возможно, он удачно ложился на музыку. Но это были мальчишеские откровения, нарочито грубые, вытекавшие из злободневного сексуального нетерпения: «Что мне со всем этим делать теперь?» Это было так не похоже на его лирику, звучавшую на сцене.

– Что это?! Тебя же девочки несовершеннолетние слушают! Это же дефлорация, а не текст! – кричал он.

Мальчишка запрокинул голову и закрыл глаза.

– Бедные барышни! – смеялся Марин. – Значит, телячьи нежности ты не любишь?

– Ну почему же – «не любишь»? Люблю, но меня расковырять для этого нужно, подобраться…

Залевский залпом допил свой виски, сгреб парня в охапку и прижал к себе. Что ж ты со мной делаешь, думал он. Почему я так остро на тебя реагирую? Он чувствовал, что парню хорошо и спокойно в его объятиях. Как будто он обрел защиту и опору. И это его разозлило. Сейчас он расквасится, разнюнится, и это сделает его слабым. А ведь ему предстоит штурм. Да и вообще хореограф не уважал слабых. Слабые люди его раздражали – никто не может позволить себе быть слабым. Быть слабым или сильным – вопрос личного выбора, а не судьбы. И вдруг он понял, что мальчишка спит. Как можно уснуть в этом грохоте? Когда парень станет частью его постановки, его артистом, всё изменится. Он станет для него материалом. И он не будет его щадить. Наоборот, он станет доводить парня до истерики, до боли. Потому что так нужно, потому что этого требует уготованная ему роль.