Homo ludens - [12]
Мы съездили на дачу в Баковку посмотреть, но смотреть там было не на что, там жили солдаты, они разводили костры прямо на полу. Осуждать их за это мы, разумеется, не могли, тем более что почти все они, скорее всего, погибли в эту зиму 1941-го. Напротив нашей дачи был забор. Участок принадлежал маршалу Малиновскому. Потом шли генеральские дачи – Рыбалко, он потом стал маршалом, Баграмяна. Я хорошо помню пленных немцев, которые строили дачу Малиновского. Они жили в бараках на поле и каждый день ходили мимо нас. Видимо, страдали от цинги, потому что обычно протягивали руку и повторяли:
– Лук, лук, лук….
Я помню, как Ита Израилевна давала им этот лук. Я тогда думала: боже мой, как у нее хватает сил, они же убили ее сына.
Она была удивительный человек. Очень ясный, очень четкий, очень определенный и очень хороший. Она всегда говорила:
– Зяма, ты должен заниматься.
Своей усидчивостью, способностью работать в любых обстоятельствах и в любом состоянии он обязан ей.
В 1949 году мы работали в «Литературной газете», где специально для Зямы Ермилов создал отдел истории литературы. Зяма был начальником отдела, и у него было двое подчиненных – моя лучшая подруга Ася Берзер и я. В том году «Литгазете» исполнялось двадцать лет, и Зяма решил устроить что-то вроде капустника. Мы назвали наш коллектив «Ансамбль верстки и правки имени первопечатника Ивана Федорова». Туда вошло много талантливых людей.
Калерия, Зиновий, Вадик, 1948. Архив семьи Паперных
Наш Ансамбль – с помощью моих родителей, окончивших незадолго до революции Московскую консерваторию, – поставил оперу «Евгений Онегин». В нашей опере сюжет сильно отличался от канонического. Ленский был молодой поэт, который долго и безуспешно пытался пробиться в Комиссию по работе с молодыми. Потом, уже знаменитым писателем-лауреатом, он приехал на бал. Там Вера Степанченко и Вадим Соколов исполняли куплеты Трике, но у нас это было «три К», арии трех критиков.
Вадим Соколов, Первый К, пел так:
Тут вступала Вера Степанченко, Второй К:
И тут опять Вадим Соколов, Третий К:
Теперь даже трудно себе это представить. 1949 год. Идет борьба с космополитизмом. Мы пропагандируем «замечательные традиции великого русского народа как наиболее выдающейся нации из всех наций, входящих в состав СССР». Агитпроп ЦК публикует «План мероприятий по усилению антиамериканской пропаганды». Начинают глушить «Голос Америки», нашего недавнего союзника. А в нашем Ансамбле царит полная свобода. Мы издеваемся над советскими стереотипами, аудитория хохочет, начальство доброжелательно улыбается. В чем секрет?
Все очень просто: это у себя и для своих. Наши тексты нигде не публиковались, наши представления не транслировались по радио – хотя я не сомневаюсь, что и тексты, и магнитофонные записи представлений попадали куда следует, возможно, и сейчас там хранятся.
Да, это была разрешенная микросвобода, но для нас она была несколькими годами счастья.
Владимир и Ирина Паперные, Баковка, 1950-е. Архив семьи Паперных
Ирина Паперная
Зяма, дети и «Собаковка»[7]
5 апреля 1919 года в семье Самуила и Иты Паперных родились близнецы Борис и Зиновий. Борис, мой папа, прожил недолгую жизнь. Он окончил Академию связи, когда началась война. Близнецы восприняли сообщения о начале войны с юношеским восторгом. Дедушка Шмилик рассказывал, что пришел удрученный домой и увидел такую картину: Боря и Зяма кидались подушками друг в друга, пух летел во все стороны, а они гоготали: разобьем этих подлых фрицев, ура-ура![8]
У Бори была бронь, но он ушел воевать. И погиб в феврале 1942 года где-то под Смоленском, не дожив двух месяцев до своего 23-летия. Когда моя мама смотрела фильм «Летят журавли», она всегда рыдала навзрыд. Мамочка осталась вдовой в 19 лет.
Хорошенькая, в кудряшках девочка (это я о себе!) была любимицей всей семьи. Дедушка Шмилик, бабушка Ита, Зямочка, а также бабушка Аня и мамочка Мира (это ветвь Кривинских), а позднее и Вова Собкин души во мне не чаяли. Я была очень похожа на папу. Помню, я любила сидеть на маленькой скамеечке у ног дедушки и смотреть, как он с помощью специальной машинки набивает табаком папиросные гильзы. И очень удивлялась, что он часто внимательно глядел на меня, прижимал к себе – и начинал рыдать.
Надо сказать, что дедушка мог плакать по любому поводу – не важно, радостному или печальному. В раннем детстве близнецы пели в хоре. Дедушка Шмилик ходил на все отчетные концерты, садился в первый ряд, вынимал большой носовой платок и при первых же звуках хорового пения начинал громко всхлипывать и восклицать: «Зяма! Боря!»
