Homo ludens - [10]

Я опять еду к папе:

– Ита Израилевна замечательный учитель и прекрасный организатор.

Папа задумался. Детей-то вывозили без матерей, без отцов. А тут поедет начальник эшелона с женой и дочерью, но это ладно, но еще со сватьей и ее беременной невесткой. Потом сказал решительно:

– Ладно, где моя не пропадала!

Едем в товарном вагоне в Миловку, в Башкирию, двенадцать километров от Уфы. Зяме я оставила очень длинное письмо, очень трогательное, с напутственными словами. Началась жизнь в эвакуации. Борис, который окончил институт связи, мобилизован. Сначала его послали в Ленинград в Академию связи, откуда он должен был отправиться на фронт. Его письма были полны нетерпения: «Нас тут держат неизвестно почему, а там полным ходом идет война». Наконец он оказался в уральском городке Чебаркуле, где формировались дивизии, уходящие на фронт. Ита Израилевна решила попытаться с ним встретиться. Я хорошо помню ее рассказ об этой поездке.

Борис Паперный, 1938. Архив семьи Паперных

Поезда шли без расписания, добирались кто как мог. С большими мучениями она добралась до Чебаркуля. Приехала туда поздно ночью. Вокзал забит бойцами. Она нашла место на скамейке рядом с двумя солдатами и задремала. Когда открыла глаза, увидела военного с красной повязкой на рукаве шинели. Обратилась к нему:

– Я учительница, жена командира военно-морской школы, еду к сыну – лейтенанту Борису Паперному. Вот мои документы.

– Это очень сложно, – сказал он. – Уйдет не меньше трех-четырех дней. И нет уверенности, что найдете его полк.

Военный ушел, а Ита Израилевна бессильно опустилась на скамью.

– А ты к кому едешь-то? – спросил пожилой солдат, сидящий рядом.

– К сыну.

– К сыну? Это совсем другое дело! Я думал, жена. Жен-то много, а мать одна. Ты не убивайся, что-нибудь придумаем.

Его размеренная речь напомнила ей толстовского Платона Каратаева.

Под утро вышли из вокзала. Солдат взял ее чемоданчик и все дорогу поддерживал. Был лютый мороз и очень скользко. Рядом кто-то грязно выругался.

– Не видишь, с нами мать! – строго оборвал его пожилой солдат и добавил, обращаясь к ней: – Нам только мост перейти, там, правда, патруль, но мы пройдем.

Ее довели до командирской палатки. Внутри в полумраке при свете коптилки увидела фигуры трех военных. Вдруг один из них бросился к ней. Она опешила: перед ней стоял повзрослевший, подтянутый усатый лейтенант Борис.

Все утро они были вместе. Ходили по заснеженным, залитым холодным зимним солнцем полям. Говорили, говорили без конца.

– Работа начальника связи полка, – успокаивал он ее, – совершенно не опасна. Да и победа близка. Я должен рассчитаться с Гитлером – как комсомолец и как еврей.

Тень прошла по его лицу, когда он заговорил о жене и дочке Ирочке, которой только что исполнился месяц.

– Я много думаю, – сказал он, – как после войны вернусь домой и займусь воспитанием дочки. Теперь уже скоро…

Утром ей уже не удалось его повидать, и она с такими же мучениями вернулась в Миловку.

Потом, когда полк Бориса везли на фронт, они ехали через Уфу. Борис упросил командира отпустить его на несколько часов. Он бежал бегом двенадцать километров, провел два часа с Мирой и новорожденной Ирой в сторожке, где они жили, а потом так же бегом обратно в Уфу. Потом написал, что успел все-таки догнать свою часть.

Мы должны были встретиться с Зямой первого сентября 1941 года в Саратовском университете. С нашей стороны это был полный идиотизм, мы не позвонили, не проверили, сохраняется ли это назначение. Ехали из разных мест, он из Москвы, а я из Миловки. Он еще по дороге заезжал к Самуилу Лазаревичу, куда эвакуировали его военно-морскую школу, то ли в Коломну, то ли в Калугу. Я с диким трудом туда добиралась, с вещами, одна, опять же в теплушке. Мне кто-то дал адрес знакомой женщины в Саратове, к ней пришла, оставила вещи, а сама пошла в университет. Мне говорят: да что вы, к нам эвакуировался весь Ленинградский университет, все вакансии заняты, нам никто не нужен. Дали мне койку в общежитии с одной сеткой без матраса. Но с клопами. Туда же приехал Зяма. Он только что вернулся с рытья окопов, это было настоящее бегство, по их следам шли немецкие танки.

Делать нечего, надо ехать обратно в Миловку. Тридцатого августа сели в поезд. Едем, целый день едем. Жарко. Очень жарко. Часов в пять-шесть подъезжаем к Волге. Станция Батраки, огромный железнодорожный узел. Все пути забиты эшелонами. Наш поезд остановился, не доезжая станции, на обрыве, над самой Волгой. Красота необыкновенная. Солнце садится. Пошли к машинисту:

– Какие перспективы?

– Не меньше четырех часов простоим.

Зяма мне говорит:

– Пошли искупаемся.

– Нет, я купаться не буду.

– Пойдем, пойдем, я окунусь, не могу, жарко.

Он в одной рубашке и брюках, а я в черной юбке и в сиреневой кофточке вышитой. Все вещи, деньги, документы в поезде остались, в руках ничего. Спускаемся по обрыву к реке, там лежит бревнышко, я сажусь.

– Пойду окунусь, – говорит Зяма.

Ему хочется показать мне, как он хорошо плавает.

– Как же ты потом в мокром пойдешь?

– Я без трусов.

Он раздевается. Я отворачиваюсь.

– Можно повернуться уже?

Не отвечает. Оборачиваюсь – его нет. Поднимается ветер, на реке какие-то всплески. Какая-то тень, кажется, что это голова. Я сижу. Проходит час. Сижу. Хожу. Ничего не понимаю. Ко мне спускается женщина.