Homo ludens - [11]
– Ты что тут сидишь?
– Да вот муж поплыл, и не знаю, где он.
– Милая, да он же утонул. Я смотрю из окна, там кто-то плывет-плывет. Я думаю, какой дурак там плавает, вечер уже. А он рукой машет, еще раз помахал, потом еще раз помахал. И все, ушел с головой. Пойдем, пойдем со мной.
Я как в тумане, ничего не понимаю. Я говорю:
– Мы с поезда, у нас там все вещи.
– Пойдем, пойдем ко мне.
Отвела меня к себе, налила мне горячего чаю. Я в каком-то оцепенении.
– Что же мне теперь делать?
– Ну пойдем, доведу тебя до твоего поезда. Тебе ж надо свои вещи все-таки забрать.
Потом смотрит в окно и говорит:
– Подожди, подожди. Там какая-то лодка плывет. Вон, с того берега.
Мы с ней побежали вниз. Смотрим, действительно плывет лодка. В ней сидят бабы, и с ними Зяма. Голый. Каким-то фартуком обмотан. Эти бабы поехали на остров косить сено, собрали его и собрались плыть назад. А он в это время доплыл до середины Волги, выбился из сил, чувствует, что идет ко дну. Мимо плывет баржа. Низкая-низкая. Он уцепился и влез на нее. Отдышался и обратно в воду. Доплыл до острова. Решил, что обратно не доплывет. Пустынный остров, песчаный, ни растений, ни людей. Вдруг видит: вдалеке бабы лодку спускают. Он к ним кинулся и кричит:
– Бабы!
Они дико испугались. Голый. Бежит. Немец? Шпион? А он им:
– Я не шпион! Помогите!
Они ему кинули фартук. Он им обмотался, и они привезли его прямо к тому бревнышку, где мы расстались.
У меня его штаны и рубашка, он оделся, сказал спасибо бабам, я сказала спасибо женщине, которая меня чаем поила, и мы пошли искать наш поезд.
Уже ночь. Темно. Прошло не меньше четырех часов. Поднимаемся по обрыву – никакого эшелона нет. Станция довольно далеко. Дошли до станции. Пошли к начальнику станции: не знаете, где наш эшелон? Номер мы помнили. Он смотрит в свои бумаги:
– По-моему, он все еще стоит у семафора. Ищите.
Одиннадцать путей по одну сторону вокзала и девять по другую, и на всех путях стоят эшелоны. С закрытыми дверями, естественно, поскольку ночь. Первый раз мы вместе обошли одиннадцать путей. Пролезаем под вагонами. Страшно. В любой момент состав может тронуться. Часа два ходили. Я говорю:
– Больше ходить не могу. Я тут посижу.
– А я еще поищу.
Он ушел, а я села на какой-то железный ящик. Проходит еще минут двадцать, вижу, он бежит ко мне:
– Нашел! Я нашел!
Он, оказывается, шел-шел и вдруг слышит разговор за закрытой дверью:
– Подумать только, что за идиоты. Ушли с поезда. Куда?
Он стучит им в дверь:
– Это не у вас ушли двое?
– Кто это?
– Мы вот ехали, пошли купаться…
– Ох, идиоты!
– Мы сейчас, я только сбегаю за женой…
– Ох, идиоты!
После этого эпизода я вдруг поняла, что во всей нашей жизни все должна решать я. Я привыкла к жизни с моим папой, видела, как живет наша семья – все в руках у мужа, все решения, перемещения. Я думала, что и мы так будем жить, но ничего подобного не вышло. Пришлось мне брать власть в свои руки – не имея на это никаких данных. Управлять я не умела совершенно, деловых качеств у меня тоже не было. Так что у меня была нелегкая жизнь.
Русско-еврейская семья на даче в Баковке. Стоят: неизвестная, Серафима Озерова, Ита Майзиль, Самуил Паперный; сидят: Калерия с Вадиком, Николай Озеров с Вовой Собкиным, Мира Кривинская с Ирой. 1940-e. Архив семьи Паперных
Вот так мы доехали до Миловки. Зяма сразу пошел в военкомат, он хотел на фронт. Его, естественно, не взяли – у него был белый билет. Тогда он пошел в психиатрическую больницу, чтобы удостоверили, что он не псих. Он так упорно твердил, что хочет на фронт, что они решили – этот уже точно сумасшедший. На фронт он так и не попал.
Сорок третий год, уже понятно, что можно возвращаться. Но как возвращаться? Я должна была сопровождать наркоматовских девочек, которые окончили седьмой класс. Зяма нанялся матросом на корабль, который шел из Уфы в Москву. На Русаковской первой появилась я. Потом появился Зяма, загорелый и сильно окрепший. Потом приехала Анна Ефимовна с Мирой и Ирочкой. Они поселились у нас, потому что в их квартире не было отопления, а потом к нам переселились мои папа с мамой, потому что у них тоже не топили. Жили так: мы с Зямой в нашей комнате, мои родители в столовой, а в кабинете Мира с Ирой. Потом, когда немного потеплело, мой папа поставил на Богословском печурку, и летом они переехали обратно. Потом вернулись Ита Израилевна и Самуил Лазаревич. К этому времени начали топить и у Кривинских, и Мира с Ирой перешли туда.
В это время уже было известно, что Борис погиб на фронте. То есть это было известно Самуилу Лазаревичу, Ите Израилевне, Зяме и мне, но не было известно Мире. Оба Зяминых родителя каким-то образом узнали о смерти сына, но долго скрывали друг от друга, считая, что другой этого известия не перенесет.
Девятого мая сорок пятого года, во время праздника победы, я первый раз в жизни увидела Иту Израилевну рыдающей. Тогда она уже поняла, что надежды больше нет. В извещении было написано «пропал без вести». Зяма всегда говорил про своих родителей: если происходит катастрофа, то папа начинает заламывать руки и стенать, а мама тут же берет ситуацию под контроль – сейчас делаем это, потом то. Но тут ее разрывали рыдания, и она никак не могла остановиться.
