Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн - [44]

— Твое здоровье!

Мы выпили.

Затем я узнал…

Мама прежде тоже была коммунисткой, но с господином Пипером у нее все равно жизнь не ладилась, произошел разрыв — это мне было понятно, — а теперь мама работала в Афинах, поскольку нынешнюю Западную Германию она тоже не любит — и это мне было понятно, — а Сабет от их разрыва нимало не страдала, напротив, рассказывая об этом, она ела с большим аппетитом, прихлебывая белый орвието — ее любимое вино, хотя мне оно всегда казалось чересчур сладким, — Orvieto abbocato. Отца своего она не очень любила. Собственно говоря, господин Пипер не ее отец, у мамы до него был другой муж; Сабет была, таким образом, дочерью от первого брака; и мне пришло в голову, что маме ее, видно, не везло с мужьями, быть может оттого, что она слишком интеллектуальна, — все это я думал про себя и, конечно, не говорил вслух, а заказал еще полбутылки Orvieto abbocato. Потом мы принялись болтать о всякой всячине: об артишоках, о католицизме, о cassata[76], о спящей Эриннии, об уличном движении — этом бедствии нашего времени — и о том, как нам проехать к Аппиевой дороге…

Сабет прочла по Бедекеру:

— «Аппиева дорога проложена в 312 году до рождества Христова цензором Аппием Клавдием Цекусом, считается королевой всех дорог; она вела через Террачину на Капую, откуда позднее была продлена до Бриндизи…»

Мы совершили паломничество на Аппиеву дорогу, прошли километра три пешком и прилегли отдохнуть на каменистом холмике вблизи какого-то надгробия; холмик был насыпной, поросший сорными травами, и о нем, к счастью, ничего не значилось в путеводителе. Мы лежали в тени пинии и курили.

— Вальтер, ты спишь?

Я наслаждался тем, что ничего не надо было осматривать.

— Гляди, — сказала она, — вон там, вдалеке, Тиволи.

Сабет была, как всегда, в своих черных джинсах, простроченных когда-то белой ниткой, и тапочках, тоже когда-то белых, хотя еще в Пизе я ей купил пару итальянских туфель.

— Тебя это в самом деле не интересует?

— В самом деле, — ответил я. — Но я готов все это осматривать, дорогая. Чего только не приходится делать во время свадебного путешествия!

Сабет снова заявила, что я циник.

Мне достаточно было лежать в траве — бог с ним, с Тиволи, важно было лишь одно: ее голова покоилась на моем плече.

— Ты настоящий сорванец — ни секунды не можешь посидеть спокойно.

Она встала на колени и озиралась по сторонам.

Снизу до нас донеслись чьи-то голоса.

— Ну можно? — спросила она и вытянула губы, словно для плевка. — Можно? А?

Я потянул ее за конский хвост, принуждая снова лечь, но она вырвалась. Мне тоже было жалко, что мы оказались не одни, но тут уж ничего не поделаешь, даже если ты мужчина. А у нее были странные представления. «Ты же мужчина!» — твердила она по любому поводу. Она явно ожидала, что я вскочу на ноги и камнями разгоню группу туристов, словно стадо коз. Она всерьез была разочарована, когда я этого не сделал, — настоящий ребенок, с которым я обращался, как с женщиной, или женщина, с которой я обращался, как с ребенком, сам не знаю.

— Я считаю, — сказала она, — что это наше место.

Пришедшие были явно американцы — целая группа, которая бродила вокруг холма. Я только слышал их голоса — судя по голосам, это вполне могли быть и стенографистки из Кливленда.

— Oh, isn’t it lovely![77]

— Oh, this is the Campagna?[78]

— Oh, how lovely here![79]

— Oh!.. — И так далее.

Я приподнялся и поглядел на них сквозь кустарник. Фиолетовые шиньоны дам и розовые лысины мужчин, снявших панамы. «Экскурсия Дома престарелых», — подумал я, но не сказал этого вслух.

— Это надгробие, видимо, все-таки чем-то знаменито, — сказал я.

— Гляди-ка, их все больше и больше! — воскликнула Сабет с раздражением.

Она вскочила на ноги, а я снова улегся на траву.

— Гляди, гляди — целый автобус.

Сабет стоит надо мной — вернее, рядом со мной; я вижу ее тапочки, голые икры, ее ноги, стройные даже в таком ракурсе, ее бедра, обтянутые джинсами, руки, засунутые в карманы брюк, талии не видно из-за того же ракурса, ее грудь, плечи, подбородок, губы, а над ними — ресницы, веки, бледные, словно из мрамора — эффект освещения, и, наконец, ее волосы на фоне неистово-синего неба. Мне казалось, что ее рыжеватые волосы запутаются в ветвях черной пинии. Вот так и стояла Сабет на ветру, пока я валялся в траве, — стройная, прямая и безмолвная как изваяние.

— Хэлло! — крикнул нам кто-то снизу.

Сабет хмуро отозвалась:

— Хэлло!

Сабет была в полном недоумении.

— Гляди-ка, они расположились здесь на пикник.

И тогда она, словно назло этим американским оккупантам, улеглась на траву рядом со мной и положила мне голову на плечо, будто собралась спать; но пролежала она так недолго и, приподнявшись на локте, спросила, не тяжелая ли она.

— Нет, — ответил я, — ты легкая.

— Но?

— Никаких «но», — сказал я.

— Нет, — сказала она, — ты о чем-то думаешь.

Я понятия не имел, о чем я думал; чаще всего о чем-то действительно думаешь. Но я вправду не знал, о чем я думаю. Я спросил ее, о чем думает она. Не отвечая на мой вопрос, она взяла у меня сигарету.

— Ты слишком много куришь, — сказал я. — Когда я был в твоем возрасте…

Чем короче становились наши отношения, тем реже приходила мне мысль о сходстве Сабет с Ганной. После Авиньона я вообще перестал думать об этом. Разве что удивлялся иногда, как мне вообще могла прийти в голову такая мысль. Я пристально вглядывался в ее лицо. Ни малейшего сходства! Я поднес ей зажигалку, хотя и был убежден, что она чересчур много курит, — подумать только, двадцатилетняя девчонка!..