Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн - [30]

Бегать за ней я не собирался.

Я разговаривал с разными людьми, больше всего с мистером Левином — не с одной только Сабет, — даже со старыми девами, которые сидели со мной за одним столом, стенографистками из Кливленда, считавшими своим долгом увидеть Европу, и с американским проповедником — баптистом из Чикаго, что, впрочем, не мешало ему быть славным малым.

Я не привык ничего не делать.

Перед тем как лечь спать, я каждый вечер гулял по всем палубам. Один. Когда я ее случайно встретил в темноте — рука об руку с ее другом, игроком в пинг-понг, — она сделала вид, будто не замечает меня; словно мне ни в коем случае нельзя было знать, что она влюблена.

Мне-то какое дело?

Я гулял, как уже говорил, чтобы подышать свежим воздухом.

Она думала, я ревную.

На следующее утро, когда я стоял на палубе, она подошла ко мне и спросила, где мой друг. Меня не интересовало, кого она считала моим другом, израильского фермера или чикагского проповедника; ей, видно, показалось, что я чувствую себя одиноко, и захотелось проявить ко мне какое-то внимание, и она не отошла до тех пор, пока мы не разговорились — о навигации, о радарах, о кривизне горизонта, об электричестве, об энтропии, о которой она еще никогда не слышала. Нет, глупой ее никак нельзя было назвать. Немногие из тех, кому я пытался объяснить суть так называемого демона Максвелла, схватывали все так быстро, как эта совсем юная девушка, которую я называл Сабет, потому что имя Элисабет показалось мне немыслимым. Она мне нравилась, но флиртовать с ней я не стал. Слушая меня, она улыбалась, и я испугался, уж не говорю ли я с ней как школьный учитель. Сабет ничего не знала о кибернетике, и, как всегда, когда рассказываешь об этих вещах неосведомленным людям, пришлось высмеять ее детское представление о роботе, доказать несостоятельность неприязни человека к машине — это меня всегда раздражает, ибо свидетельствует об ограниченности; обычный пошлый аргумент — человек, мол, не машина. Я объяснил ей, что именно понимает современная наука под термином «информация»: наши действия не что иное, как ответы на полученную нами так называемую информацию — вернее, это импульсы, возникающие автоматически, в большинстве случаев помимо нашей воли, рефлексы, которые могут возникать в машине с тем же успехом, что и у человека, если не лучше. Сабет нахмурила брови (как всегда, когда шутка приходилась ей не по вкусу) и рассмеялась. Тогда я сослался на книгу Норберта Винера «Cybernetics or Control and Communication in the Animal and the Machine, М. I. T., 1948»[44].

Само собой разумеется, я имел в виду не тех роботов, что рисуют в иллюстрированных журналах, а скоростную счетную машину, именуемую также «электронным мозгом», потому что она состоит из вакуумных электронных ламп, — машину, которая уже сегодня в известном смысле превосходит любой человеческий мозг. За одну минуту она может произвести два миллиона сложений или вычитаний, вычислять интегралы и дифференциалы, а логарифмирует она быстрее, чем человек успевает читать полученный результат; задача, на которую иной математик потратил бы всю свою жизнь, решается машиной за несколько часов, причем решается гораздо более точно, ибо машина не может ничего забыть и всю вновь поступающую информацию охватывает более полно, чем это в состоянии сделать человеческий мозг. А главное — вот что: машина ничего не переживает, она не знает ни страха, ни надежды, которые только мешают. У нее нет никакой предвзятости по отношению к возможному результату, она работает, руководствуясь чистой логикой; поэтому я утверждаю: робот познает мир точнее, чем мы, он больше нас знает о будущем, ибо высчитывает его, он не рассуждает и не мечтает, а руководствуется полученными данными («feed back»[45]) и не может ошибиться; робот не нуждается в предчувствиях…

Сабет сочла меня чудаком.

И все же, мне кажется, она испытывала ко мне какую-то симпатию, во всяком случае, она мне кивнула, когда в следующий раз увидела меня, на палубе, — она лежала в своем шезлонге и тут же снова уткнулась в книгу, но кивнула и сказала:

— Хэлло, мистер Файбер!

Она звала меня мистер Файбер, потому что я, привыкший к английскому звучанию своей фамилии, ей так представился. Но говорили мы с ней по-немецки.

Я ей не надоедал.

По-настоящему мне следовало бы работать…

Путешествовать вот так на теплоходе — это какое-то странное состояние. Пять дней без машины! Я привык либо работать, либо сидеть за рулем. Для меня нет отдыха без движения, а все непривычное меня только нервирует. На теплоходе я работать не мог. Плывешь себе и плывешь, моторы включены денно и нощно, их слышишь, их чувствуешь, плывешь безостановочно, но двигается только солнце или луна. А может быть, наша уверенность, что мы плывем — иллюзия; сколько бы нас ни качало, какие бы волны ни резал наш теплоход, горизонт остается на месте, и сам ты все время находишься в центре круга, словно зафиксированный в одной точке, только волны бегут — уж не знаю, какова их скорость, сколько узлов в час — во всяком случае, довольно быстро. Но ничего решительно не меняется — вот только становишься старше!