Холодный апрель - [77]

Каждый тут, на Кёнигштрассе, зарабатывает как может, ничто не предосудительно.

А вот нищей, похожей на цыганку, ничего не подают. Она сидит с ребенком на руках возле стены, и ее обходят. Не помогают ни жалостливый вид, ни подобострастное «Данке», написанное на картонке. Просто несчастных, неспособных на инициативу, здесь не любят, шарахаются от них, как от заразных. Даже если тебе очень плохо, улыбайся, смотри на жизнь насмешливо, как тот похабник-алкоголик, или смеши почтенную публику, как тот человек-оркестр, или просто пой, даже если нет голоса. Хочешь получать, должен что-то давать, думать должен, суетиться, стараться. Ни за что денег не платят. Простое сострадание тут не в моде. Таков суровый закон. Но, может, и разумный? Человек отвращается от нахлебничества, подталкивается к деятельности?..

Так думал Александр, рассматривающий эту непривычную для него жизнь чужой улицы. И соглашался с ее законами, и протестовал. Сострадание — это же важнейшая добродетель. Не будь ее, что станет с людьми, с общиной человеческой?..

А потом он увидел группу юнцов, живо напомнивших ему фашиствующих турок из парка. Их было человек десять, парней и девушек не старше восемнадцати лет. Все одеты в черные смокинги, но с брюками, вызывающе обрезанными выше щиколоток. У всех — галстуки-бабочки и блестящие цепочки на шее, крупные, похожие на цепочки от унитаза. И у всех столь же вызывающие прически: одни обриты наголо, у других короткие волосы, смазанные чем-то, стоят дыбом. У девушек прически таковы, что в сравнении с ними наши знаменитые, именуемые не иначе как «я у мамы дурочка», показались бы вполне пристойными. Как они это делают, трудно и понять, — склеивают, что ли? — только волосы торчат вертикально и образуют что-то вроде петушиного гребня. Эта экзотическая группка молча прошествовала по улице, и люди расступались перед ней, не выказывая удивления, — то ли привыкли к подобным «потрясателям общественного мнения», то ли побаивались их.

Александр пошел следом, ожидая, что они вот-вот вытворят что-то столь же неожиданное, как их вид. Но поведением своим эти парни и девушки не отличались от всех остальных прохожих, и это было непонятно: если уж вырядились, то зачем-то?

Они свернули с Кёнигштрассе налево в переулок, остановились возле витрины какого-то магазина, пообсуждали что-то и пошли дальше, туда, где в конце мельтешилась толпа. Александр тоже остановился возле этой витрины и застыл, завороженный: за стеклом лежали и висели на проволочках настоящие пистолеты и револьверы самых разных систем. Он не удержался, заглянул в настежь раскрытую дверь; маленькая лавчонка была сплошь увешана оружием, чистым, блестящим, смазанным. На прилавке под стеклом лежали всевозможные ножи, пчелиными сотами блестели в коробочках патроны. В лавке топтались два покупателя средних лет, и молодой, совсем молодой сухощавый продавец скучал за прилавком. Никто ни с кем не разговаривал, словно это был всего лишь выставочный зал, где каждый воспринимает экспонаты как хочет и может. На Александра тоже не обратили внимания, и он вошел, принялся рассматривать витрины с оружием. Оружие было его страстью все время, как он себя помнит. Они, мальчишки военного поколения, играли только в войну, мастерили мечи да автоматы, мечтали «заделаться» не иначе как разведчиками и очень сожалели, что война кончилась раньше, чем они успели вырасти. Военные и послевоенные тяготы, голод и слезы, даже слезы матери, убивавшейся над похоронкой всю войну и долго еще после войны не верившей в свое вдовство и часто плакавшей по ночам, — все это не задевало детской души. По малолетству он не мог помнить самой войны, но, как и все вокруг, долго жил военными страстями, переживаниями, бесчисленными рассказами, книгами, кинофильмами, и ему казалось, что вся война прошла перед его глазами, трагичная, но и романтичная, тяжелая, но и победоносная. Многое миновало и изменилось, но детское неравнодушие к оружию все было при нем. Да еще немецкий язык, который давался ему легко и в школе, и потом в институте и который выучился как бы сам собой, без особых усилий с его стороны. «Весь в отца», — говорила мать, когда об этом заходила речь, и он радовался, что в нем есть что-то отцовское…

От оружия трудно было оторвать глаз: револьверы с тяжелыми барабанами, не определишь, какого и калибра, пистолеты, каких Александр никогда и не видел, крохотные браунинги, черные, зовуще поблескивавшие безукоризненным воронением и никелированные, какие-то несерьезные на вид, словно игрушечные. В рукоятки некоторых были даже вставлены блестящие камни. Бриллианты? Но зачем они на пистолетах? Впрочем, украшались же драгоценными каменьями эфесы шпаг и сабель…

В душном полусумраке магазинчика вдруг ясно послышалось ему хриплое «Хайль!». Оглянулся. Сухощавый, с каким-то шишковатым лицом продавец все так же безучастно смотрел мимо покупателей. В самом конце магазина темнел прямоугольник раскрытой двери. Возглас мог доноситься только оттуда. Александр шагнул к самому краю стенда с оружием, заглянул в дверь и первое, что увидел, — медузообразное пятно Германии, какой она была до войны. Карта висела рядом с телевизором, на экране которого стоял кто-то с вскинутой в фашистском приветствии рукой. Но это было не кино и не хроника прошлого, человек на экране выглядел явно по-современному. Замелькали другие лица, столы, — передавали какое-то заседание, — затем телевизор зашелестел совсем тихо, и стали слышны голоса разговаривавших в комнате людей. Их было четверо. Сидели за низким столиком. Не все было слышно из их разговора, но Александр неожиданно уловил слово «русский» и навострил уши: не о нем ли разговор? Говорили о русских вообще, о России. Кругленький господинчик, сидевший спиной к двери, размахивая сигаретой, восклицал, что русские по природе своей всегда были агрессивны, что маленькое Московское княжество, захватывая земли соседей, выросло до сверхгиганта и теперь грозит всему миру. Он говорил быстро, многое было не разобрать, но Александр понял: кругленький господинчик оправдывает не только Карла XII и Наполеона, но также и Гитлера, которые явились-де жертвами русской экспансии в Европе.