Холодный апрель - [28]

— Нет, это не Серж.

— Извините, — промычал пьяный и попятился. Наткнулся на стул, сел.

— Ты пиво бери, — засуетился хозяин. — Всем по стакану, а Сабине два. Правильно, Сабина? Ты их честно заработала.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Александр.

— Нет, нет! — решительно возразил хозяин. — Он проспорил, пускай покупает пиво. — И наклонился, вынул откуда-то из-под стойки полные стаканы, словно они сами собой наливались там.

— Право же, неудобно…

— Пейте!

Стараясь не торопиться, Александр выпил пиво и решительно взялся за свои пакеты.

— Извините, меня ждут.

— Ты откуда такой? — уже у двери остановил его пьяный вопрос.

— Из Москвы.

— Русский?!

Все трое они уставились на него. Даже у Сабины в ее белесых глазах засветился интерес. Она шевелила губами, словно бы вспоминая что-то, и дергала головой так резко, будто ее подталкивали.

— Русский!.. Что-то помнится…

— Заходите еще! — крикнул хозяин. — Для вас всегда найдется стакан хорошего пива.

Попетляв несколько минут по переулкам, Александр вышел на широкую площадь перед кирхой и остановился, раздумывая, куда идти. Здесь, прямо на улице, стояли чистые белые столики и белые гнутые стулья возле них. Он сел за один из столиков. Сразу же к нему подошла девушка в белом фартуке.

— Что хочет господин?

— Нет, нет!

Он вскочил и тут же снова сел: чего всполошился? Люди с кем-то спутали его, бывает. А потом заинтересовались. Русский же, как не заинтересоваться. Не так часто, наверное, по пивным Ольденбурга ходят русские. И приглашение заходить еще — самое естественное. Так что все в порядке и нечего нервничать и без конца оглядываться по сторонам, как мелкий воришка, у которого на лбу написано, кто он такой, и потому его везде ловят. Будет самое разумное — еще раз зайти в эту пивную, уважить людей. Очень может быть, что и зайдет. Вот будет в другой раз болтаться по этим переулкам и зайдет. Все-таки единственное, так сказать, общественное место в городе, где его принимают уже почти за своего.

Он вздохнул облегченно, по-русски спросил сам себя:

— Так что хочет господин? — И ответил: — Больше всего, пожалуй, господин сейчас желал бы поесть.

Тратиться на обед, когда на эти деньги можно купить приличный сувенир, ему казалось святотатством. Он собрал пакеты и пошел знакомым путем — через Казиноплатц, затем по Гартенштрассе. Обедать к господам Кнауэрам.

VI

Дорога убаюкивала. Ни толчков, ни тряски, не ехали, а летели со скоростью 120 километров в час. Справа и слева разворачивались зеленые поля, и на них там и тут — краснокирпичные крестьянские фермы, какие-то музейно-чистые, словно в них и не жили. Александра поражали не столько дома, сколько зеленые лужочки возле них. Ходили же тут люди, играли дети, что-то разбрасывали. Но никаких следов небрежности не было видно. Этот бытовой педантизм нравился, но чем-то и ужасал.

Ехали они в музей под открытым небом, знаменитый Клоппенбург, но и все вокруг было как музей. Ехали в уютном «форде». Хозяин его, как представила Луиза, — профессор местного университета, тоже член их общества Ульрих Кестнер, помалкивал всю дорогу. Молчал и Уле, сидевший сзади. Зато Луиза болтала без умолку. Рассказывала о вчерашних операх с таким восторгом, словно это были мировые шедевры.

— Правильно? — то и дело спрашивала она Александра.

Он пожимал плечами: понимай как знаешь.

Оперы ему не понравились. Первая с непонятным названием «Крапп», — то ли имя героя, то ли неизвестный Александру термин. На сцене — старый стол, старый человек и магнитофон. Человек включает магнитофон и слушает себя, молодого, пытаясь подпевать. Люди уходили из зала — скучно. Похоже, постановщики хотели выразить печаль, а выразили ужас отчужденного от людей одинокого человека. Александр сидел и сравнивал: у нас тоже всякое случается, но это одиночество было все же не нашим, не русским. Здесь человек тоскует лишь по себе самому, молодому. У нас — по тому, что ничего уже не может сделать для других. Старость у нас чаще всего печалится своей ненужностью миру, людям.

Сидел он вчера в театре и думал, что мы, русские, несмотря на все наши беды, не можем пожаловаться на духовную бедность.

А вторая опера его и вовсе возмутила. «Женитьба». Написано: «По Гоголю». Но у Гоголя — смех сквозь слезы, Гоголь печален и поэтичен, он всегда сострадает. Здесь же — пародия, и только. Пародия на русский народ. Русский человек в этой опере лениво ничтожен. Александр морщился, как от зубной боли, когда зрители хлопали.

Не о немцах думал он, сидя в театре, о своем народе, его корчуемой в веках и все-таки еще не выкорчеванной культуре. Часто называют русским народным искусство, созданное дворянским слоем. Но многие дворяне стыдились быть похожими на народ. И потому глашатаев благостей жизни народной на Руси почти не было. Даже выходцы из народа старались подражать дворянству. Народ творил культуру трудясь и для труда. Дворянская культура — надтрудовая. Не видя этой разницы, многие из нас и теперь не различают, где наследие истинно народной культуры и где привнесенной.

Он так и сказал вчера Луизе, что «Женитьба» — это не по Гоголю, что кому-то хочется представить русских людей дикарями, и это никак не в русле тех идей, во имя которых создаются и работают общества дружбы. Видно, не поняла. И вот теперь, чтобы прервать злившие его восторженные воспоминания Луизы, он демонстративно заоглядывался по сторонам и сказал: