Холодный апрель - [105]

Так и не уснув, потянулся к транзистору, покрутил колесико и вдруг поймал голос, сжавший горло слезной спазмой. Пахоменко пела фронтовые песни. «Бьется в в тесной печурке огонь…», «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет…» Слова ложились в душу как капли дождя на иссохшую землю, наполняя ее тихим ликованием. И странное дело, они ничуть не противоречили его здешним восторгам. Вспомнилось: «Песня — душа народа». Почему же эти фронтовые песни, рожденные в борьбе с немецким нашествием, так созвучны тому душевному складу немецкого народа, который он, Александр, узнал, почувствовал здесь?

…Неслышен, невесом слетает желтый лист, —

пела Пахоменко.

И вспомнилось: «Как осенние листочки на сыром дрожат ветру».

Печаль и слезы у всех народов одинаковы. Любовь и радость — тоже.

И потекли мысли о любви — извечной силе, движущей людьми.

Любовь правит миром. Любовь, а еще голод. И когда миром вознамеривается править кто-то из людей, он непременно пытается взять в союзники любовь и голод.

С голодом проще, он верно служит сильному и богатому. Лишь на самом высоком духовном уровне человек способен противостоять голоду и не унижаться перед насильником, имеющим еду.

Любовь капризней, ее трудно сделать служанкой силы и богатства. Человек, мечтающий о власти над миром, давно понял, что любовь ему не приручить. И он начал ее унижать. В том числе и с помощью религий, провозглашающих любовь первейшей своей святыней. Женщина — первое божество любви — объявлена иудео-христианством недостойной религиозной святости. Католическому ксендзу и вовсе запрещено любить и иметь семью. Из любви к богу. Как будто без любви к женщине можно понять, что это вообще такое — любовь. Как и без любви к матери можно ли любить родину?..

— Свят, свят! — вслух сказал Александр, открывая глаза. Никогда он не думал о том, что теперь, в полудреме, пришло в голову.

Но неожиданные мысли эти показались ему небезынтересными. И он постарался удержать в себе рожденное этими мыслями щемящее чувство не то горечи, не то радости.

Любовь, друзья, вопрос такой, который всех касается, —

пело радио.

Конечно, касается. Всех без исключения. Любовь насущна, как хлеб, без нее нет святости в душе человека. Только почему в некоторых странах люди, отвергнувшие религиозные догмы, продолжают служить растлителям человеческого рода? Унижение любви переходит там все границы понимания. Гнут строптивую любовь, превращают в служанку, в куклу для низменных неодухотворенных удовольствий. А человек без способности к высокой любви — раб…

— Александр, вы спите?

Он вскинулся, ударился головой о верхнюю кровать. Вылез, почесывая темя.

— Извините, детская кровать, — сказала Эльза, стоявшая в дверях.

— Сам виноват.

Ему было неудобно за свою оплошность, за свой помятый вид, за то, что чемодан, баул, пластмассовые пакеты — все не собрано.

— Можно вас попросить выйти?

— Конечно!..

Он вышел через минуту, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Эльза возилась на кухне.

— Вы не будете возражать, если я отвезу вас на вокзал пораньше? — спросила она.

— Ну, если надо…

— Я должна уехать.

У нее был виноватый вид, и он сам смутился, глядя на нее.

— Милая Эльза! — Он взял ее за руку, впервые за все дни в этом доме. — О чем вы говорите? Я и так кругом в долгу перед вами.

Она не поняла его, спросила снова:

— Вы не будете возражать?

— Конечно, нет. Спасибо вам за все.

Он вдруг наклонился и поцеловал эту руку, пахнущую свежим печеньем. Почувствовал, как она на мгновение прижалась щекой к его голове.

— Пойдемте, пойдемте, — взволнованно заговорила Эльза. — Все равно уж. Я вам покажу.

Она легко сбежала по лестнице, открыла дверь в спальню, прямо по перинам, разбросанным по полу, прошла к окну, взяла с подоконника книгу, вынула из нее небольшую, в половину тетрадочного листа, фотографию.

— Узнаете?

Прежде всего он узнал Саскию. В белых брюках, в мягком пуховом свитерке, с волосами, спадающими на грудь, Саския смеялась заразительно счастливо, как никогда не смеялась при нем. Обхватив за плечо, ее прижимал к себе парень в короткой куртке с наполовину расстегнутой молнией. Парень держал за ремень сумку, перекинутую через плечо, открыв для всеобщего обозрения большие часы, повернутые циферблатом к запястью. Странные часы — с четырьмя рожками, торчащими в разные стороны. Это был, несомненно, Серж. Кому же еще быть похожим на него, Александра? Тот же широкий нос, те же глубоко посаженные глаза. Даже волосы такие же — прямые, темные, с пробором слева.

Нет, он не обрадовался, увидев наконец Сержа, а встревожился. Тень какого-то подозрения прошла по сознанию, родив смутное беспокойство.

— Правда, похож?

— Да, удивительно… Вы не дадите мне это? — Он помахал, похрустел фотографией.

— Возьмите. Вам фото понадобится.

Фраза прозвучала загадочно, но он эти слова принял за намек на Саскию и улыбнулся открыто, без всякого стеснения: конечно, понадобится. Всю дорогу он будет смотреть на Саскию. А дома… Дома, может быть, и порвет фото. Чего уж трепать нервы?

— Можно я отвезу вас на вокзал сейчас?

— Конечно, конечно!

Он сам маялся этими последними часами и был рад ее предложению. Уехать на вокзал — все равно что уже отправиться в путь. А в пути — наполовину дома.