Холодные ключи - [6]

Первому русскому, которого Блейель видел новым взглядом, было за тридцать. Круглоголовый, с короткой стрижкой, глаза — водянисто–голубые, ироничная ухмылка на губах. Блейелю показалось, что его акцент, одновременно вялый и поющий, не подходит к лаконичным, сухим предложениям.

— Посылторг? Я напишу «Отдел сбыта дизайнерской моды», о’кей?

— Но…

— Да–да, мы всегда так пишем. Всё нормально.

Он что–то впечатал на компьютере и от руки переписал рабочий адрес с визитной карточки Блейеля в мелко испечатанный бланк.

— Поедете куда, в Москву?

— В Кемерово.

— В Кемерово?

Только теперь стриженый по–настоящему на него посмотрел. Блейель невольно уклонился от водянисто–голубого взгляда и уставился на карту России. Кемерово, маленький, тонко подписанный чёрный квадратик между жирными названиями других городов — Новосибирск, Томск и Красноярск. В самой середине бескрайности, недалеко от места, где сходились четыре государства — Российская Федерация, Казахстан, Монголия и Китай. Хотя что значит недалеко в этом измерении? Километров тысячу, не меньше. Стриженый придвинул к нему бланк.

— Пожалуйста, подпишите вот здесь. Недели через три будет готово. О’кей?

— И забирать тут у вас?

— Конечно.

— А билеты?

— Вы же сказали, насчёт билетов позвонит ваша секретарша. Вот и пускай звонит. Вы едете в начале августа, так? Времени ещё полно, через три недели и займемся. С вашей секретаршей.

— Это секретарша герра Фенглера.

— Да хоть ваша тётя. О’кей?

Молодцеватый жест, которым собеседник с этими словами сложил формуляр, прежде чем подколоть его к паспорту, поднял Блейеля на ноги и погнал к двери. Но пришлось ещё выложить шестьдесят евро за оформление визы.

— Майснер.[6]

— Илька?

Зависло молчание.

— Матиас, зачем ты звонишь?

— Ну, потому что… ну, как ты там?

— Зачем ты звонишь?

— Тут твои вещи. Я как раз всё разгребаю.

Она молчала.

— Тут вот ещё картины твои, например. И плетёное кресло. Посуда вот. Бельё постельное.

Она молчала.

— Понимаешь, я решил всё это убрать. Чтобы не… так если хочешь, я тебе это всё пришлю. Или скажи, что оставить. Ты ведь ещё в Мюнхене?

— Матиас!

— Что?

— Мы уже восемь месяцев не живём вместе. Восемь месяцев. Что всё это значит, зачем ты пристаёшь ко мне с этими вещами?

— Просто я… мне… у меня раньше не было…

— Ты болен, Матиас.

— Нет, не болен.

Ему показалось, что она презрительно цокнула языком. А может быть, вообразил, что услышал, ведь он так хорошо знал это цоканье.

— Если бы мне что–то было нужно, я бы сказала тебе ещё тогда. Неужели неясно?

— Гнёждышко, помнишь?

Он не хотел, само вырвалось. Она промолчала.

— Значит, и кресло не нужно.

— Матиас, ради бога, оставь меня в покое.

— Илька, это… знаешь, мне кажется, мы могли бы…

— И прекрати говорить «знаешь».

— Мы могли бы говорить друг с другом по–человечески.

Теперь он услышал её дыхание. Хоть что–то.

— По–человечески? На это у тебя было время раньше. Много лет. И тебе это было не нужно.

— Ты разве не думаешь иногда…

— Всё. Я вешаю трубку.

— Я лечу в Сибирь.

Она промолчала. Но и трубку не повесила.

— Ровно через две недели. У меня уже и виза есть, и билеты. В Кемерово. Когда–нибудь слышала?

Она вздохнула и, казалось, перелистнула страницу.

— Ясно. И что ты будешь делать в Сибири?

— Да так. Грамоту передам. Фенглер попросил.

— Ты теперь на выезде работаешь?

— Вообще–то нет. Сам не знаю, что это со стариканом. Что–то ему взбрело в голову.

— Матиас Блейель, посол царя моды.

Она пошутила. Его сердце подпрыгнуло.

— Что ж, неплохо, — продолжала она, — посмотришь мир.

— Илька. Хотел спросить. Перед отъездом у меня будут выходные. Может, мне приехать в пятницу или субботу в Мюнхен?

— В Мюнхен, значит. Это ещё зачем?

— Потому что я… Илька, ты знаешь… восемь месяцев…

— Так ты для этого звонил?

— Ну, я же сказал, я тут, это…

Она вдруг расхохоталась. И отрезала:

— Забудь.

— Но мы же…

— Что?

— Нам же было…

— Ошибка, Матиас. Это была ошибка. Точка. И мы в разводе. Хоть это–то тебе понятно?

— Да. Да, конечно.

— Вот и оставь меня в покое. Поезжай себе в Сибирь, а меня оставь в покое. Тут и без тебя, — она помедлила, потом решилась, — тут и без тебя тошно.

И когда он не нашёл ничего лучшего, чем пробормотать «да я знаю», она сразу же бросила трубку, а он как раз собирался ещё разок переспросить насчёт плетёного кресла, точно ли оно ей больше не понадобится, можно ли его выбросить или кому–нибудь отдать. В тот вечер он ещё дважды пытался ей дозвониться, но оба раза его сбросили после третьего гудка.

В четверг перед отлётом фрау Виндиш выдала ему в лощёном пухлом конверте грамоту, вставленную в рамку, и, сверх того, с наилучшими пожеланиями от герра Фенглера, книжечку «Русский язык шаг за шагом». В тот день Блейель чувствовал себя совсем неважно, и ему было стыдно, что он снова явился в жалком состоянии. На этот раз причина была вовсе не в алкоголе. Ему приснился кошмар, кошмар про Ильку. Ничего сексуального, за это, конечно, спасибо, потому что после того разговора с ним регулярно происходило нечто постыдное. Такого и раньше–то никогда не бывало. А уж после развода и подавно. Ему снилась Илька, обнажённая, в постели, она с ним, и всякие подробности, о которых он не смел потом вспоминать, и каждый раз он просыпался в глубочайшем смущении от своего возбуждения. На этот раз сон был совсем другой. Илька сидела напротив, за грубым столом в неопределённом месте. Они разговаривали. При этом ему мешало сразу два обстоятельства. Во–первых, какой–то громкий шорох и треск не давал ему понять ни слова из того, что она говорила. Во–вторых, как он ни напрягал связки, он не мог издать ни звука. Ильке его потуги совершенно не нравились, и она бесилась на него всё больше. До этого момента Блейель, которого сны вообще–то не очень занимали, видел всё очень чётко. Но потом речь отошла на второй план, а на первый вышли её глаза. Огромные, как блюдца, они вращались всё быстрее и быстрее, как переливчато–синие, потрескивающие спирали. Блейель знал, что глаза настоящей Ильки тёмно–карие, почти чёрные, и такое резкое изменение цвета, размера и прочих свойств его напугало. «Значит, возвращайся один», неожиданно услышал он, но кто это сказал, непонятно. В следующую секунду из глазниц черепа Ильки выстрелили два больших переливчато–синих червя. Он едва успел пригнуться, они чуть не задели его за макушку. Глядя снизу, он вдруг заметил, что череп, из которого улетели глаза, превратился в выцветший скомканный тряпичный ком. И тогда он закричал.