Холодные ключи - [44]

И вот он стоял, и кожа его высохла настолько, что шелестела, как бумага, когда он шевелился, а он стоял перед двумя кострами на берегу реки, с жертвенным даром в ладонях. Куда теперь? Языки пламени слева сиреневого цвета — Ак Торгу! Огонь справа — алый, Илька. Что нужно было произнести, как правильно принести подношение, под каким углом согнуть колени, чтобы опустить жертву в огонь — всё это он знал. Не знал только, в какой костёр. Он растерялся. Надо бы собраться, сосредоточиться. Закрыть глаза. В ладонях что–то зашуршало. Он раскрыл глаза, но жертва уже вырвалась у него из рук, поднялась в воздух, переливчато–синяя, и улетела на узких прозрачных крыльях — наверх, за крутой обрыв, за верхушки деревьев — кедров, берёз, рябин, и скрылась из виду. А костры спокойно горели перед ним, и между ног кровь капала на половицы, стекала узкой струйкой и впитывалась в землю.

Ужас проснувшегося не улёгся и тогда, когда он почти уверился в том, что никогда никоим предосудительным образом не прикасался к фрау Акъюн из вычислительного отдела. Он тяжело дышал, сердце колотилось, как бешеное. В утренних сумерках на ковёр на стене нельзя было смотреть слишком долго, иначе оттуда грозила выскочить огромная морда, выскочить и наброситься ему на шею. Надо поскорее уйти отсюда. Повезло, если он не разбудил Артёма; кто знает, может, он сильно шумел, очнувшись от кошмара. Половицы заскрипели под его шагами, переводчик спал — или притворялся, что спит.

Тёмный коридор, где выключатель, он не помнил. Но можно было пройти и так, справа он различил кривую лестницу на второй этаж, где спали остальные (остальные, и точка; уточнять запрещено), слева — дверь на кухню, ещё два шага, потом две ступеньки вниз, в сени.

Сапоги. Без них никуда. В сени просачивался жидкий свет снаружи, он быстро отыскал сапоги. Вышел наружу и попытался вспомнить, куда же делся нож.

Ясное, безлунное небо начало бледнеть по краям, над остроконечными крышами и чёрными макушками деревьев. Блейель двинулся к крошечной дощатой постройке за грядкой щавеля. Окошко над дверью вместо стекла было затянуто посеревшей плёнкой. Внутри — кромешный мрак. Его дыхание ещё не наладилось, и от запаха дыры над ямой, окаймлённой досками, его замутило. Зачем он сюда пришёл? Штаны от пижамы он уже приспустил, но пока не присел. Может быть, поможет, если его вырвет? Для этого надо только чуть склонить голову над ямой. Но он этого не сделал. Тогда, наверное, нужно помочиться. Но это будет затруднительно: черешок наполовину встал.

Черешок. Откуда он взялся? Он же его отрезал. Нет, не отрезал, это был только сон. Вроде бы. Чтобы узнать наверняка, существует только один метод. Надо проверить, не вообразил ли он исцеление, было ли на самом деле на месте, работало ли то, что он только что изничтожил. Он обхватил черешок в тёмноте. Вроде бы чужим он не казался.

Баня, берёзовый веник.

Ак Торгу на верстаке, на животе. Голубые трусики. На одной ягодице задрались чуть повыше.

Да, он реагировал. Веник у него в руке. Для этого не нужно приседать. Продолжать, не слишком быстро и достаточно крепко, так, как нужно. По ляжкам, по спине, по плечам. Равномерно и быстро. А когда он дойдёт до ладоней, она перевернется.

Вот сейчас. Он торжественно задержал дыхание. Перевернулась… Илька! Но не осталась лежать, а враскоряку уселась на верстаке, запустив обе руки себе между ног. Левой она раздвинула губы, а правой что–то вытащила из влагалища. Волосяную плётку. Блейель заколдобился, еле сдержал стон. Только не плётку. Нет! Тёмную палочку с резьбой. Тотем из Таштагола. Два шарика в вафельном рожке. Его затрясло, он сжал веки и по звуку капель на досках понял, что бóльшая часть того, что выплюнул черешок, промазала мимо дыры.

Он суетливо нащупал корзину с клочками газет и пачкой салфеток, которая, как он помнил, стояла справа, вслепую подтёр доски у дыры, схватил ещё бумаги и протёр доски на полу и нижнюю половину двери.

Когда он, покрытый испариной, ковылял между мокрыми от росы грядками обратно, из–за бани выглянула огромная зверюга.

Всего лишь корова. Светлая корова с верёвкой на шее, которую Татьяна куда–то вела, зажав в другой руке ведро. Она что–то крикнула Блейелю хрипловатым, но весёлым голосом. Он ответил «здраствуйтье» и поспешил в дом, вымыл руки на кухне и уже собирался войти в комнату, когда заметил, что так и не снял резиновые сапоги.

Они поехали на «Жигулях» в Мыски, где им предстояло оставить Ак Торгу с машиной у брата и сесть на поезд. «Тогда ты сможешь всем рассказывать в Штутгарте, что ездил на Транссибе», — предложил Артём. Блейель стиснул зубы. Нет. Нет, нет, нет. Никакого Штутгарта не существовало, Штутгарт больше не играл ни малейшей роли. Самое ужасное — время уходило. Чего он достиг?

Поцелуя.

Поцелуй был реальностью, хоть он его почти и не помнил. Но такой же реальностью был и дорожный щит с надписью «Мыски», который они только что оставили позади и значение которого, хоть и хорошо зашифрованное, открылось прозорливому водителю через первую букву, «М». Реальностью было и долгое прощание у ворот Сабановых, и слова «приезжай снова, этот дом для тебя открыт». Но поцелуй больше не повторился, Ак Торгу, сидящая с прикрытыми глазами на заднем сиденье вместе с Соней, через несколько минут уйдёт, и что тогда? Блейель вспомнил, что так и не узнал, что она подписала ему на диске. Он снова и снова пытался что–нибудь сказать, но язык его не слушался; и после того, как фраза про Транссиб повисла в воздухе, замолчал и Артём. Они даже никуда не сворачивали. Около облупленной голубоватой бетонной коробки, которую от дороги отделяли только ряд тополей и тропинка, певица неожиданно закричала: